Поздно ночью в дачном посёлке вдруг раздался громкий грохот. В ворота профессора Константина Зубова колотили так, что, казалось, петли вот-вот вылетят. Перепуганные соседи выглядывали из окон, кто-то даже выскочил с ружьем — время послевоенное, неспокойное. А у калитки бушевал студент театрального училища.
Когда заспанный профессор наконец открыл, перед ним на коленях стоял огромный парень. Он рыдал, бил себя в грудь и кричал: «Константин Александрович, отец мой родненький, прости! Прости меня дурака!». Причина этого ночного штурма была до смешного ничтожна — на экзамене по актёрскому мастерству ему поставили четверку вместо пятерки.
Но для Павла Луспекаева полумер не существовало. Чтобы доказать свою преданность учителю, он схватил пригоршню чернозема и запихнул её в рот: «Да я хоть что сделаю, чтобы ты мною гордился! Я за тебя землю есть стану!».
Павел Луспекаев сам часто искал оправдание буйному нраву в своей генетике. «Я почему такой? Смешение кровей!» — говорил он. Отец — нахичеванский армянин, мясник с тяжелой рукой, мать — гордая донская казачка. От одного досталась тяга к широким, разрушительным загулам, от другой — прямота, порой граничащая с грубостью.
В пятнадцать лет Павел уже был на фронте, в партизанском отряде. Там, в лесах сорок третьего, и был запущен часовой механизм, который позже разорвет его жизнь на части. В одной из разведок юный Луспекаев пролежал в снегу четыре часа, не шелохнувшись. Он сильно обморозил ноги, но тогда, в горячке молодости, не придал этому значения — выжил, и ладно.
Он вообще считал себя баловнем судьбы. Ещё бы: в шестнадцать лет получил разрывную пулю в руку. В саратовском госпитале хирург уже готовил пилу — ампутация казалась единственным выходом. Но парень очнулся от наркоза в самый неподходящий момент и не позволил врачу прикоснуться к руке, пока тот не поклялся попробовать её спасти.
Рана зажила почти бесследно. «Ну и счастливчик ты, парень!» — сказал тогда врач. Павел поверил в это. Он верил в свою удачу, когда получал большие роли в постановках, когда дрался и выходил из драки победителем, когда любил.
Отношения Павла Луспекаева с женщинами напоминали американские горки. В театральном училище он замер, увидев Инесссу Кириллову. Она была полной его противоположностью: высокая, строгая, с длинной косой, похожая на гимназистку из прошлого века. Луспекаев, считавший себя диким и неотесанным, смотрел на неё как на икону: «Ангел, чистый ангел».
Они поженились, и казалось, вот оно — счастье. Но всего через месяц после свадьбы молодой муж исчез. Его не было дома неделю. Вернулся помятый, виноватый — оказалось, загулял с какой-то случайной девицей из Ростова. Ему, человеку крайностей, пресной идиллии было мало, его тянуло к чему-то развязному, «развеселому», как он сам выражался. Луспекаев валялся у Инны в ногах, клялся, что не может без неё жить. И она его простила. Как прощала потом ещё десятки раз.
Инна стала его ангелом-хранителем, но ради семьи ей пришлось многим пожертвовать. Ей прочили блестящую карьеру актрисы, но она растворилась в муже. В Ленинграде, в БДТ, куда их обоих пригласили, она со временем перешла в категорию «баб у воды» — так жестоко в театре называли массовку.
Позже Инна и вовсе оказалась в пошивочном цехе. А Павел, рыдая пьяными слезами на плече у друзей, повторял: «Инка моя — святая! А я подлец! Жизнь ей испортил!».
Но чувство вины не мешало ему влюбляться. В Тбилиси он тенью ходил за белоснежной красавицей Аллой Ларионовой, которая тогда его в упор не замечала.
Зато годы спустя, уже в Ленинграде, он взял реванш. Узнав, что Ларионова в городе, он пришел к ней в гостиницу «Европейская» и не выходил из её номера три дня. «Я по сто раз перецеловал каждый пальчик на её ногах», — хвастался он потом приятелям. А дома жена сходила с ума от тревоги, даже не представляя, что сейчас делает и где вообще пропадает её муж.
К тридцати годам удача, в которую Луспекаев так верил, начала ему изменять. Старое обморожение дало о себе знать страшным диагнозом — атеросклероз сосудов, или, как говорили врачи, «газовая гангрена». Кровообращение в ногах прекратилось. Вердикт был однозначным: ампутация обеих ног. «Друг, да нельзя мне этого! Кому к черту нужен безногий актер? Нет, лучше уж помереть!» — говорил он врачу.
Сначала ампутировали пальцы на одной ноге. Потом на другой. Потом — часть стопы. Боли были такими, что сознание мутилось. Луспекаеву выписали пантопон — сильный анальгетик. Год жизни актёра прошел в полубреду.
Дневники того времени страшно читать. «Мне противно что-то писать, в течение суток уколол 16 кубиков. Я погряз в этом и хочу, чтобы быстрее наступил конец», — выводил Павел Луспекаев дрожащей рукой. Он пил, и пил крепко, не собираясь бросать, а вот с этим проклятым пантопоном, вызывающим зависимость, решил бороться.
То, что он сделал дальше, врачи называли невозможным. Он решил слезть с препарата. Сам. «Муки адовы я прошел… Терплю! Вымотало страшно, ничего не ем — ослаб, ужасно устал», — фиксировал он свою борьбу в дневнике. И он победил.
Когда министр культуры Фурцева, узнав о беде артиста, выписала ему дефицитные лекарства и протезы из-за границы, Луспекаев принял только протезы: «Лучше уж боль терпеть, чем страдать от этих ваших губящих лекарств».
Даже на протезах, испытывая постоянную боль, Павел Луспекаев оставался стихийным бедствием. В БДТ ходили легенды о его выходках. Друг и сосед по лестничной клетке Олег Басилашвили как-то попытался наставить Павла на путь истинный, уговаривая бросить пить. Луспекаев покивал, согласился, а вечером они столкнулись в ресторане. Павел был уже сильно навеселе.
На укоризненный взгляд друга он отреагировал мгновенно — схватил со стола нож и метнул в Басилашвили. К счастью, промахнулся, лезвие ударилось об стену. Утром следующего дня он стоял на коленях, вымаливая у друга прощение.
Его невозможно было «спрятать» или заставить вести себя тише. На гастролях в ГДР администраторы умоляли его: «Паша, сядь в уголок и молчи, чтобы тебя никто не заметил». Предложение для человека его фактуры и темперамента абсурдное.
В немецком ресторане, одетый в светлый костюм, он встал и громко произнес тост за красивый город Берлин. А закончил неожиданно: «Моя бы воля… вывел бы вас в чисто поле — и из пулемета!».
«Ну не могу я слышать их речь! С самого сорок третьего не могу!» — оправдывался он потом. И это ему тоже простили. Потому что на сцене он был гениален.
Но главной ролью Павла Луспекаева стала не театральная работа. Когда Владимир Мотыль задумал «Белое солнце пустыни», он знал, что Верещагина должен играть Луспекаев. Режиссера отговаривали: «Напьется, сорвет съемки, покалечит кого-нибудь». К тому же актер к тому времени был уже без обеих ступней.
Съемки стали для него ежедневным подвигом, хотя сам он терпеть не мог этого пафосного слова. От гостиницы до площадки в пустыне транспорт не ходил — колеса вязли. И Павел Луспекаев, опираясь на жену Инну и толстую палку, каждый день брел по зыбучим пескам под палящим солнцем.
Эту палку с затейливым узором вырезал для него местный умелец. Луспекаев вцепился в неё как в последний якорь: «Это особенная палка! В ней — вся моя удача! Чувствую, если потеряю, ей-богу помру!».
На съемках он, конечно, оставался собой. В махачкалинской пивной сцепился с местными, получил ножом по лицу. Грим не помогал скрыть рану. Мотылю пришлось на ходу переписывать сценарий: теперь бандит стрелял, и осколок разбитого стекла рассекал Верещагину бровь. Так реальная травма актера стала частью фильма.
Даже здесь, едва стоя на ногах, он умудрился завести роман. Вся группа знала, что Луспекаев неравнодушен к Татьяне Ткач, игравшей старшую жену в гареме. До съёмок он даже ставил режиссеру условие: буду сниматься только с ней. И это при том, что верная Инна была рядом, помогала надевать протезы, терпела его капризы. Доходило до абсурда: жена стучалась в номер к сопернице и рыдая взахлеб говорила: «Павел объявил голодовку, сказал, что будет есть только из рук Тани».
Чтобы хоть как-то унять боль в ногах после смены, Луспекаев уходил на берег Каспия. Опускал ноги в воду и сидел так часами. Иногда привязывал к культям металлические пластины-плавники и уплывал далеко в море, пугая коллег. «Паша, а если утонешь?», — кричали ему с берега. «Если утону — вспоминайте», — отвечал он.
Луспекаев очень ждал премьеры «Белого солнца пустыни». Смотрел черновой монтаж и радовался, как ребенок, толкая локтем соседа: «Смотри, какой у меня тут взгляд! Узнают! Все меня узнают!». Он летел по улице после просмотра, почти не опираясь на свою знаменитую палку.
Слава действительно обрушилась на него, но он её почти не застал. В апреле 1970 года, всего через месяц после выхода фильма, Луспекаев был в Москве, на съемках картины «Вся королевская рать». Ему было скучно.
17 апреля он позвонил Михаилу Козакову из гостиницы «Минск». Жаловался на неуютный номер «модерн», где он постоянно обо что-то ударялся. Голос был бодрый, обычный Пашин голос. «Друзей из Еревана встретил. Потом расскажу. Скучно в номере сидеть! Сейчас Танюшке Лавровой позвоню, попрошу кефиру принести. А потом с Женькой Весником погулять сходим», — говорил он в трубку.
Через два часа на съемочную площадку принесли весть: Луспекаева не стало. Разрыв сердечной аорты. Ушёл из жизни мгновенно.
Незадолго до этого, гуляя по Невскому с другом Евгением Весником, он забыл на скамейке свою любимую палку — ту самую, из «Белого солнца». Спохватился, вернулся, но её уже не было. В такси он буквально заплакал: «Всё… Не жить мне теперь…». Как в воду глядел.
Фильм «Белое солнце пустыни», который сначала посчитали провальным и выпустили в прокат только благодаря Брежневу, был признан шедевром не сразу. Луспекаев не увидел, как Верещагин стал народным героем, как фразы «Я мзду не беру, мне за державу обидно» ушли в фольклор.
После трагедии с экипажем «Союз-11» в 1971 году космонавты перед каждым полетом стали смотреть «Белое солнце пустыни». Это стало железной традицией, талисманом на удачу.
И каждый раз, когда ракета отрывается от земли, где-то на экране таможенник Верещагин снова заводит баркас, даря надежду тем, кто уходит в неизвестность. Видимо, своей удачи у этого невозможного человека было так много, что её хватило не только на одну жизнь, но и на поколения вперёд.
