— Ну что, артист наш? Теперь-то одумаешься? Выбирай нормальную профессию… Юриста, врача…, — не скрывал злорадства отец, когда Валентин вернулся домой, прикрывая ладонью кровавую щель во рту: два передних зуба остались на поле битвы.
— Йосенька, да что ты говоришь! Как он теперь будет… без зубов-то?- суетилась мать, прикладывая к распухшей губе лед.
ПОЛОСАТОЕ ДЕТСТВО
Детство Валентина Гафта прошло в Москве. В коммуналке, где поселилась его семья после переезда из Черниговской области, смешивались запахи домашних обедов и тюремной баланды. Справа от их дома находилась знаменитая «Матросская тишина». Слева — рынок. А буквально через дорогу располагалась психиатрическая больница.
Глава семьи, довольно известный в городе адвокат Иосиф Рувимович, вернулся с фронта в звании майора. Мать, Гита Давыдовна, была домохозяйкой.
Родители сделали все, чтобы оградить сына от бандитского духа района. По утрам мама задергивала занавески, чтобы мальчик не видел очередей у тюремных ворот. А по вечерам читала ему книги, заглушая крики с рынка. Но самое завораживающее действо разворачивалось прямо перед глазами.
Маленький Валя подолгу стоял у окна, наблюдая, как по двору психбольницы бродят странные люди в полосатых пижамах, что-то бормочущие себе под нос.
— Это артисты, — однажды сказал отец, заметив интерес ребенка.
Настоящий театр пришел в жизнь Валентина в 4 классе. Именно тогда Гита Давыдовна привела его на премьеру «Особого задания» Сергея Михалкова. Игра актеров настолько мальчишку ошеломила, что, придя домой, он с порога заявил отцу:
— Я буду артистом!
Отложив газету, Иосиф Рувимович медленно снял очки. В его глазах мелькнула тревога:
— Но это тяжелый труд, Валя. Каждый вечер выходить к людям, отдавать им всего себя…
— Но я смогу!- сжав кулаки, ответил тот. — Я буду играть так, чтобы люди… чтобы они плакали и смеялись вместе со мной!
ПЕРВЫЙ ТЕАТРАЛЬНЫЙ ОПЫТ
С тех пор каждый их вечер превращался в мини-спектакль. Отец, уставший после работы, все же находил силы слушать Валю, поправлял дикцию, учил «держать паузу».
— В театре, сын, главное не слова, а то, что между ними, — говорил он, и мальчик кивал, стараясь запомнить каждое слово.
А за окном по-прежнему бродили полосатые «артисты». Только теперь наш герой смотрел на них иначе, не со страхом, а с профессиональным интересом:
— Вот бы сыграть такого персонажа!
Первым театральным опытом для него стала школьная самодеятельность. Правда, там, где он учился, были одни мальчики. Поэтому все женские роли доставались им же. Когда Валентин в парике из пакли, маминой кофте и с густо подведенными бровями выходил на сцену, одноклассники буквально покатывались со смеху.
Но когда зал стихал, происходило нечто удивительное. Его голос, жесты, манера держаться заставляли забыть, что перед зрителями четырнадцатилетний мальчишка. Он не пародировал женщин, а вживался в образ, находя в нем что-то искреннее и трогательное.
— У тебя, Валентин, получается не смешить, а убеждать,- как-то сказал ему учитель литературы.
Эти слова Гафт запомнил на всю жизнь.
ЖЕСТОКИЙ УРОК
Тихий и сдержанный Валя с детства предпочитал слова кулакам. Его оружием были остроумие и врожденная дипломатия. Пока в старших классах судьба не подкинула жестокий урок.
— В нашем доме жили две прекрасные путаны международного класса. За ними приезжали шикарные машины, и одеты они были по-иностранному.
Гафту приглянулась одна из них — высокая брюнетка с томным взглядом по имени Нина. Однажды, набравшись смелости, он попытался с ней заговорить. Вот только юношеского порыва не оценил ее внезапно появившийся друг. Подзатыльник, удар в челюсть…
Одним словом, домой Валентин вернулся, прикрывая ладонью кровавую щель во рту: два передних зуба остались на поле битвы.
Иосиф Рувимович едва скрывал злорадство:
— Ну что, артист наш? Теперь-то одумаешься? Выбирай нормальную профессию… Юриста, врача…
Гита Давыдовна суетилась, прикладывая к распухшей губе лед:
— Йосенька, да что ты говоришь! Как он теперь будет… без зубов-то?
Но уже через неделю, когда стоматолог водрузил Валентину золотые коронки (роскошь по тем временам) застенчивый парень вдруг осознал: теперь его улыбка сверкает и нужно этим пользоваться!
СЮРПРИЗ
На вступительные экзамены в Школу-студию МХАТ худой, высокий, в яркой рубашке алого цвета Гафт пришел вразвалочку. И когда кто-то из педагогов усмехнулся, оскалился в блистательной улыбке:
—Не судите по обертке, — сказал Валентин, сверкнув золотыми коронками. — Внутри может оказаться сюрприз.
Члены комиссии переглянулись. Один из них, прищурившись, протянул:
— Ну-ка, сюрприз, прочти нам что-нибудь из классики.
Гафт откашлялся, сделал паузу… И вдруг его голос преобразился. Читая чеховский рассказ «Смерть чиновника» он то сжимался в комок, изображая робкого Червякова, то вдруг выпрямлялся во весь рост, перевоплощаясь в генерала Бризжалова. Золотые зубы больше не казались смешными: они сверкали, как театральные софиты, подчеркивая каждую эмоцию.
— Интересно, — пробормотал седой педагог, когда тот закончил. — А что еще можете?
— Все, — просто ответил Гафт. — Если нужно, сыграю даже эту скамью.
Ожидая решения в коридоре, Валя нервно теребил пуговицу на своей яркой рубашке. Алый цвет уже начал казаться ему слишком вызывающим. Но когда дверь распахнулась, и его фамилию назвали среди прошедших на следующий тур, он понял: иногда можно быть и нелепым, и дерзким.
ОТЦОВСКИЙ ПРИГОВОР
Выбор сына так и остался открытой раной для родителей. Даже две его роли на последнем курсе — в «Поэте» и «Убийстве на улице Данте» — не смягчили отцовского гнева. После просмотра Иосиф Рувимович устроил настоящий разнос, от которого сжималось сердце:
— Позор! — гремел он, стуча кулаком по столу. — Козаков — вот артист! Стать, благородство в каждом жесте. А ты? Съежился, как школьник у доски!
Эти слова въелись в сознание Валентина, как ржавый гвоздь. Двадцать два года, первые шаги в профессии… И такой приговор. Возможно, именно тогда в нем поселился тот самый червячок сомнения, что грыз потом двенадцать долгих лет.
Театры сменялись один за другим. Московский драматический, «Ленком», Театр Сатиры… В трудовой книжке Гафта аккуратные записи «Уволен по собственному желанию» появлялись с завидной регулярностью.
Коллеги перешептывались: опять не сошелся характером с режиссером.
— Неудобный, — говорили одни.
— Слишком своенравный, — вздыхали другие.
И только Гита Давыдовна, пряча трудовую книжку сына в комод, твердила:
— Не нашел еще своего места.
Иосиф Рувимович лишь хмурился: его прогнозы, казалось, сбывались. А Валентин продолжал ходить на пробы, играл эпизоды, снова уходил. Без громких слов, без скандалов. Просто знал: рано или поздно должен появиться театр, где его странная манера играть не будет раздражать, а станет цениться.
НЕОЖИДАННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Судьба сделала неожиданный кульбит, когда Гафту было уже 34. Он снимал грим в тесной гримерке Театра Сатиры, когда дверь приоткрылась. На пороге с сигаретой в зубах появился Ефремов.
— Видел, видел…, — протянул Олег Николаевич, выпуская колечки дыма в потолок. — Могу предложить тебе место у нас. Пойдешь?
Гафт замер, салфетка с остатками грима застыла в воздухе.
— Когда? — выдохнул он, боясь поверить.
— Завтра! — не раздумывая, ответил Ефремов и вышел из гримерки, оставив после себя лишь шлейф табачного дыма.
Именно в «Современнике» Гафт обрел то, что так долго искал: свою сцену, своих зрителей, свою труппу. Даже когда у руля театра встала Галина Волчек, его неповторимая манера игры не просто вписалась в новый стиль, она стала его украшением.
40 лет зрители приходили на его спектакли снова и снова, чувствуя ту особую магию, которую Валентин Иосифович привносил в каждую роль. Он не просто играл персонажей, он проживал их судьбы, умея в считанные мгновения перейти от трагедии к комедии, от слез к смеху.
Этот редкий дар перевоплощения делал его то ранимым интеллигентом, то язвительным циником, то трогательным чудаком… Всегда разным, но всегда узнаваемым.
КИНО
После этого Гафт неожиданно стал востребован и в кино. Режиссеры, прежде проходившие мимо, теперь разглядели в нем того самого «неудобного» актера, чья игра заставляет зрителя смеяться и плакать одновременно.
Его лицо с выразительной мимикой, его манера говорить — все это создавало на экране особую магию. Даже в эпизодических ролях его персонажи запоминались порой ярче, чем главные герои.
Правда, режиссеры часто не знали, как использовать этот редкий талант. Сегодня его утверждали на роль дворецкого, завтра — на гусара, послезавтра — на князя. Но артист не возражал. Он умел найти в любом, даже самом неожиданном персонаже что-то свое.
«Записки Пиквикского клуба», «Семнадцать мгновений весны», «Здравствуйте, я ваша тётя!», «О бедном гусаре замолвите слово», «Сирота казанская». В каждой роли он был разным, но всегда ярким. Однако настоящий звездный час пришел к артисту в 44 года, когда он случайно заменил занятого Ширвиндта в «Гараже» Эльдара Рязанова.
Его председатель кооператива Сидорин стал квинтэссенцией советской бюрократии. Смешной, жалкой и грозный одновременно. Фразы вроде «Нет, товарищи, у нас не может быть хорошей работы. Бывает удовлетворительная и неудовлетворительная» мгновенно ушли в народ.
Интересно, что сам Гафт никогда не гнался за славой. Кино для него оставалось побочным занятием, в то время как сердце навсегда принадлежало театру. Но именно эти роли сделали его любимцем публики, доказав, что настоящий талант невозможно загнать в рамки одного амплуа.
Помимо сцены и кино, у Гафта была еще одна страсть — он писал стихи. Небольшие наброски и серьезные произведения давались ему одинаково легко. Некоторые коллеги, друзья и знакомые восторгались его острыми эпиграммами, став объектами его сарказма. Другие обижались до слез. Но все признавали: попадание в цель было безошибочным.
Даже в мемуарах, которые он писал на закате жизни, чувствовалась та же фирменная «гафтовская» интонация: ироничная, но без злорадства, мудрая, но без назидательности.
Последние годы он доживал тихо, окруженный заботой своей последней супруги Ольги Остроумовой. И мечтал лишь об одном: успеть увидеть внука, ребенка своего единственного сына Вадима. Но, к сожалению, так и не смог ее осуществить.
Когда в декабре 2020 года народного артиста не стало, казалось, ушла целая эпоха. Та, где актеры умели не только играть, но и мыслить, где сарказм соседствовал с добротой, а за едкими строчками всегда скрывалась любовь. К театру, к людям, к жизни.
Его эпиграммы остались как памятник удивительной эпохе и удивительному человеку, который при всей своей язвительности любил беззаветно, пусть и не всегда умел это показать.
