Он стоял на сцене в гриме вождя, а зрители аплодировали так, будто рукоплескали самому Сталину. Евгений Лебедев, сын расстрелянного диакона, держал в руках Сталинскую премию — награду имени человека, уничтожившего его семью.
«Какой цирк», — усмехнулся он про себя.
Жизнь сыграла с ним в жестокую игру: спасаясь от клейма «поповского выродка», он стал легендой театра, но заплатил за это кровью родных и вечным чувством вины.
«Поповский сынок» — клеймо, определившее жизнь
В Балаково, где Волга делит небо пополам, дом Лебедевых стоял в тени церкви. Алексей, отец Жени, служил там диаконом. Его голос, густой, как смола, выводил псалмы ещё с 1887 года.
Зиновия, мать, крестьянка с руками, шершавыми от работы, рожала детей одного за другим. Евгений появился на свет в 1917-м — словно сама судьба подсунула семье горькую шутку. «Родился под революционный салют, — промолвил Алексей, пряча рясу в сундук».
Двор Лебедевых пах свежим хлебом и страхом. За калиткой уже ждали. Мальчишки с соседней улицы орали: «Поповский сынок! Вон из нашего города!»
В 1920-м они были вынуждены уехать из Балаково. Ночью, без огней, грузя пожитки на телегу. Алексей, без рясы, в потёртом пиджаке, больше походил на беглого каторжника.
Сначала осели в Кузнецке. Алексей устроился учителем — втихаря крестил детей по ночам. Но однажды утром на пороге возникли двое в кожанках.
«Лебедев? — спросил один, сверля отца взглядом. — Говорят, вы тут церковные агитации разводите». Алексей побледнел, но выдавил улыбку: «Да вы что, товарищи! Я советский педагог!» Те ушли, но на столе остался листок: «Выехать из города в 24 часа».
Снова дорога. Телега, пропахшая сеном, тащилась через уральские леса. Зиновия, обняв младшую дочь, тихо плакала.
В десять лет Женю отправили в Самару — к деду, бывшему кузнецу. На вокзале Алексей сунул ему свёрток с сухарями и Евангелием.
«Запомни: ты сирота. Родители умерли от тифа в 1921-м». Поезд тронулся, а Женя, прилипший к окну, видел, как отец крестит его украдкой.
Дед встретил его на перроне, с лицом, как у старой монеты. «Работать будешь, — прорычал он. — И язык за зубами».
В пятнадцать — слесарное училище. Цех гудел, как раненый зверь. Однажды в коридоре Евгений Лебедев увидел объявление: «Набор в драмкружок!»
На первой репетиции он выдал монолог Гамлета. «Ты где учился? — спросил руководитель. — В церковном хоре, что ли?» Женя замялся: «Да так… с детства баловался».
Но в 1932-м грянуло. Кто-то донёс: «Лебедев — поповское отродье!» Друзья из кружка отпрянули, будто он заразный. «Ты что, враг народа? — шипел Тимофей, с которым они неделю назад пили самогон.
Ночью дед втолкнул ему в руки узелок: «Возвращайся домой, здесь тебе житья не будет».
На перроне, под вой паровоза, Женя вспомнил, как отец крестил его в последний раз.
«Живи верой», — говорил он. Но во что верить? В Бога, которого запретили? В Сталина, чьи портреты висели на каждом углу? Или в театр, где можно спрятаться за маской.
Разлука с сестрой — рана, которая не зажила
1937-й выжег память Лебедева раскалённым железом. Родителей забрали в сентябре. Ночью. Алексей Михайлович успел прошептать: «Спаси Нину». Шестилетняя сестрёнка, в платьице с выцветшими ромашками, спала, прижав к груди тряпичную куклу.
Они шли по городу, ставшему чужим. Дом Лебедевых уже опечатали, на дверях красовалась табличка: «Конфисковано». Женя тащил Нину за руку к зданию наркомпроса. Чиновник в потёртом пиджаке даже не взглянул на девочку: «Детей врагов народа не принимаем. И вам бы, товарищ, исчезнуть, пока не забрали».
«А если я сирота? — выдавил Женя. — Родители умерли от тифа». Чиновник фыркнул: «Справку принеси». Справки не было — только страх и кулаки, впившиеся в карманы.
В женотделе женщина с лицом, как у мокрой тряпки, оборвала его на полуслове: «Поповские выродки! Раньше на шее у народа сидели, теперь ещё и пособия хотите?»
Он повёл её к детдому — старому зданию на окраине, где когда-то была церковная школа.
Воспитательница, худая, как жердь, спросила: «Родственники есть?» Женя потупился: «Сирота. Нашёл на улице».
Девочку увели вглубь коридора. Женя стоял у ворот, пока воспитательница не крикнула: «Чего застыл? Иди уже!» Он шёл по пыльной дороге, не оборачиваясь. В кармане жгло письмо отца: «Живи верой». Но вера не отвечала.
В Москву ехал в товарняке, прижавшись к мешкам с картошкой.
В 1946-м, получив первую премию, поехал в детдом. Воспитательница, теперь седая, всплеснула руками: «Нина? Её в 38-м увезли в Саратов. Приёмные родители, говорят, учителя».
Они встретились только в 1955-м. Нина, Зайцева теперь, учила детей в деревне под Куйбышевом.
«Прости, — выдохнул он на пороге. — Я…» Она перебила: «За что? В детдоме хоть кормили. А ты бы с голоду помер, таская меня за собой». Но в её глазах читалось: «Предал».
Он ушёл, оставив на столе конверт с деньгами. Позже его вернули — не распечатанным.
Театр, Товстоногов и цена славы
В 1938 году Евгений Лебедев, выпускник театрального училища, получил распределение в Тбилиси. «Грузия? — переспросил он, разглядывая бумагу. — А нельзя ближе к Волге?» — «Нельзя, — отрезал секретарь.
Чемодан, пару книг да потёртый костюм — вот и весь скарб, с которым он сошёл на тбилисский вокзал.
Снимал комнату у Тамары Папиташвили мамы Товстоногова.
«Сын мой, Георгий, режиссёр, — сказала она, осматривая Женю. — Может, и вас в труппу возьмёт. Только не говорите, что вы… — она махнула рукой, — ну, из семьи священника». Женя кивнул: «Я уже научился молчать».
Георгий Товстоногов появился через неделю — высокий, с папкой пьес под мышкой и вечной папиросой в зубах.
«Вы из Москвы? — спросил он, затягиваясь. — Мама говорит, вы актёр». — «По диплому — да, — усмехнулся Женя. — По факту — слесарь с амбициями». — «Идеально! — Георгий хлопнул его по плечу. — Завтра на репетицию. Будете играть князя Мышкина в «Идиоте»».
Театр имени Руставели стал спасением. Лебедев выходил на сцену в костюме, пахнущем лавандой и старым деревом, и говорил: «Красота спасёт мир».
«Вы не играете, вы проживаете, — сказал после премьеры Георгий. — Но в Грузии вам тесно. Поедем в Ленинград». — «А если я не хочу?» — «Хотите, — перебил Товстоногов. — Иначе, зачем тогда учились?»
Ленинград встретил их дождём и серым небом. Театр Ленсовета, мрачный и величественный, напоминал Жене тюрьму.
«Здесь вы станете великим, — пообещал Товстоногов. — Или сломаетесь». Репетировали по 12 часов. Лебедев играл так, будто отдавал долги: за родителей, за Нину, за ту самую Сталинскую премию, которая ждала его впереди.
Когда Георгий предложил роль Сталина в спектакле «Из искры», Евгений Лебедев взорвался: «Ты что, издеваешься? Он же убил моих родителей!»
На премьере Лебедев надел фуражку вождя и застыл у зеркала. «Ну и рожа, — проворчал гримёр. — Точь-в-точь Сталин». — «Спасибо, — усмехнулся Женя. — А я думал, похож на человека».
После вручения Сталинской премии Товстоногов застал его в гримёрке. Женя сидел, крутя в руках медаль. «Доволен?» — спросил Георгий. — «Как Сталин в 37-м», — хрипло ответил актёр.
Они больше не говорили о ролях. Но когда Лебедев играл «Кориолана», Товстоногов шептал суфлёру: «Смотрите — он снова бежит. Только теперь от себя».
Непрощённое прошлое и неожиданное счастье
Ленинградская коммуналка, где Лебедев жил после переезда, напоминала муравейник. Соседи спорили через стены, дети бегали по коридорам, а на кухне вечно горела лампочка под треснутым абажуром.
«Рай для актёра, — шутил Евгений Лебедев, развешивая мокрые носки на веревке. — Тут и грим не нужен: сама жизнь — спектакль».
Однажды в театр пришла Натэлла — младшая сестра Товстоногова. Стройная, с густыми косами и глазами, как у горной реки. Георгий представил её: «Моя сестра. Хочет стать художником по костюмам».
Она появилась в его жизни, как весенний дождь — неожиданно и настойчиво. Приносила в гримёрку грузинские лепёшки с сыром, чинила ему пиджаки, смеялась над его мрачными шутками.
«Вы всё время бежите, — говорила она, закалывая булавкой его разорванный рукав. — От себя, от прошлого. А когда остановитесь?» — «Когда умру на сцене», — парировал Женя.
Они поженились в 1947-м. Свадьбу играли в театре, среди декораций к «Гамлету».
Товстоногов, произнося тост, подмигнул: «Женя, ты теперь мой брат. Если обидишь сестру — убью в третьем акте». Гости смеялись, а Натэлла шептала на ухо Жене: «Он не шутит. У нас в роду мстительные».
Быт не был сказкой. Натэлла красила декорации до полуночи, Женя пропадал на репетициях. Однажды она нашла в его пальто фотографию Нины.
«Это твоя сестра? — спросила мягко. — Почему ты никогда не говорил?» Он схватился за голову: «Потому что стыдно! Потому что я…» — «Потому что ты выжил, — перебила она. — И теперь должен жить за двоих».
Их квартира стала убежищем. Натэлла развешивала на стенах эскизы костюмов, Женя читал ей стихи Ахматовой.
Когда в 1950-м Лебедев получил Сталинскую премию, Натэлла надела своё лучшее платье — синее, с вышитыми звёздами. «Ты похож на монумент, — ёрничала она на банкете. — Только не застывай совсем». Он улыбнулся впервые за вечер: «С тобой не застыну».
Эпилог: Цена легенды
Последний акт жизни Лебедева начался с инсульта. Осенью 1996-го он рухнул за кулисами во время репетиции «Короля Лира». «Пустяки, — бормотал, лёжа на полу. — Всё по сценарию…»
Врачи запретили выходить на сцену. «Иначе следующий удар станет финальным», — грозили. Но через год, на своём 80-летии, Евгений Лебедев вышел к зрителям — в костюме Гамлета, с тростью вместо шпаги. Зал встал.
Юбилейный вечер стал триумфом. Натэлла, седая, но всё такая же стремительная, стояла за кулисами. «Дурак, — шептала, сжимая платок. — Упрямый, старый дурак». Он улыбнулся ей, вытирая лоб: «Зато аплодируют громче, чем Сталину».
Через месяц его положили в больницу — плановая операция на сердце. Но что-то пошло не так. Натэлла, ждавшая в коридоре, услышала крики медсестёр. «Ошибка анестезиолога», — буркнул врач, избегая её взгляда.
Она подала в суд. «Они убили его! — кричала в зале, швыряя папку с документами. — Как вы смеете называть это медициной?» Адвокаты больницы твердили: «Трагическая случайность».
Дело затянулось, потом пропало в архивах. «Как в СССР, — усмехалась Натэлла друзьям. — Всё списали на «технические неполадки»».
Натэлла пережила Евгения Лебедева на десять лет. Перед смертью сожгла все судебные бумаги.
«Проиграли, Женя, — сказала пустой комнате. — Но хоть на небесах тебя не заставят молчать».
P.S. На похоронах Товстоногов скажет: «Он играл, чтобы забыться. Но так и не смог». В его гримёрке найдут не отправленное письмо сестре: «Прости, что не был братом».
Сегодня его история — зеркало эпохи, где слава и предательство шли рука об руку. «Что выберешь ты?» — будто спрашивает он со сцены. Ответа нет.
