Я встретилась с Васильевым в его парижской квартире на бульваре Лефевр. На нем бархатный камзол с камеей, роскошная парчовая шаль и монокль. У него типичное староэмигрантское произношение, «вертинское» мягко-раскатистое «р» и особая манера говорить, при которой так естественно звучат слова «душечка», «любезнейший» и «ангажемент».
Он живет среди вещей не моложе середины ХIХ века и дружит с 90-летними русскими аристократками, которых называет Катюшей Серебряковой, Оленькой Старк.
Александру Васильеву 37 лет. Его имя известно любому театралу.
Он — известнейший в мире специалист по истории моды, профессор, коллекционер, художник по костюмам и сценограф, оформивший более 60 спектаклей в 18 странах мира, работавший в таких знаменитых театрах как Лондонский Королевский национальный театр, Королевский балет Фландрии, Тосканский балет Флоренции, Государственнная немецкая опера в Бонне и многие другие.
ИЗ ЭЛИТЫ К КЛОШАРАМ И ОБРАТНО
Первым его учителем, признается Александр, был отец — Александр Павлович Васильев, народный художник России, известный живописец и театральный художник, оформлявший постановки Большого, Малого и Художественного театров.
– Отец привил мне обожа-а-ание к искусству, — рассказывает Александр, потягивая слова на московский манер. — А вот личность мою начала формировать мама, актриса, выпускница первого выпуска школы-студии МХАТ. С двух лет брала меня в гримерную, показывала костюмы, парики, гримы, прически.
Саша рос в художественно-театральной среде в окружении знаменитых, умных и тонких людей. Его дядя Петр Павлович Васильев был известным театральным режиссером. Друзьями дома были Книппер-Чехова и балерина Алиса Вронская, танцевавшая вместе с Анной Павловой.
Все это, конечно же, не могло не повлиять на юного Александра. Он весьма рано начал проявлять художественный вкус и артистические наклонности.
– Я стал интересоваться театром и костюмами, когда мне было два-три-четыре года, — говорит Александр.
В шесть лет он начал собирать свою коллекцию старинных вещей. В семь — сниматься на телевидении в передачах «Театр «Колокольчик» и «Будильник». В 12 лет оформил свой первый спектакль — «Волшебник Изумрудного города» и перешел на коллекционирование мебели. Затем — учеба на постановочном факультете школы-студии МХАТ.
Когда ему было 20, журнал «Юность» написал о его уже тогда уникальной коллекции. В 20 лет его приглашали консультировать исторические кинофильмы, в 21 год — читать лекции для режиссеров в ВТО.
Все у него было в Москве, дай Бог каждому. Обеспеченная жизнь, блестящие перспективы. Однако:
«Ты, Саня, сам ничего не можешь сделать. Ты без своих родителей шагу бы ни ступил», — говорили ему.
В 23 года Александр Васильев был страшно самолюбив.
Летом 1982 года, фиктивно женившись на француженке-студентке, он бросил аспирантуру Академии художеств и уехал в Париж. Навсегда. Без денег, без связей, без языка. В одной рубашке и джинсах. С чемоданчиком, полным рисунков и слайдов своих работ и с желанием доказать всему миру, что он, черт возьми, чего-то стоит в этой жизни.
Поначалу было очень трудно. Приходилось перебиваться случайными заработками: подправлять платья на манекенщицах перед съемками, петь русские песни в кафе-шантанах. Перспектива жить под мостами вместе с клошарами была вполне реальной. Но он настойчиво оббивал пороги театров.
В конце концов его заметили. Уже к осени он оформил свои первые французские спектакли — для провинциального театра в Пуатье и парижского «Картуш». А оттуда открылась дорога и в «Комеди Франсез», «Ронд Пуан» на Елисейских полях, студию Оперы Бастилии.
– Почему столько талантливых русских пропадает в эмиграции в безвестности? — рассуждает Васильев. — Да потому, что они уверены: мир падет перед ними на колени за один лишь их русский талант. А никто не падает. На Западе всего надо упорно добиваться.
Васильев считает, что настоящий успех пришел к нему благодаря случаю.
Однажды за ужином он познакомился с Майей Плисецкой. Великая прима заказала ему костюмы для своего балета «Чайка». Это было в 1985 году. С тех пор Васильев живет в культурном пространстве от Чили и США до Японии и Гонконга, от Рейкъявика до Анкары.
Его, как тонкого специалиста по эпохе конца XVIII – начала XIX века, самые известные театры мира зовут оформлять классические оперы и балеты. Васильева, как уникального знатока моды эпохи романтизма и ампира, приглашают создавать костюмы к историческим художественным фильмам. Его с нетерпением ждут в престижных школах моды. Ему шлют именные приглашения на парижские показы мод.
«ЛЮБЛЮ ЖЕНЩИН С ПРОШЛЫМ»
– Моим главным учителем в жизни стал Париж, — говорит Васильев. — Сам опыт парижской жизни, воспитание Парижем. Выставки, музеи, показы мод, друзья и парижская атмосфера сделали меня совсем другим человеком. Человеком, которого просто раньше не существовало.
В эмиграции Васильев узнал таких людей, без которых, как он признается, мир его был бы неполон. Он работал с теткой Майи Плисецкой Суламифь Мессерер — прославленной наравне с Лепешинской балериной, которая осталась на Западе и была предана забвению на родине.
С выброшенным из Союза режиссером «Современника» Юрием Любимовым. Со знаменитейшим театральным художником Эрте — Романом Тыртовым. С Шарлем Азнавуром, Пьером Ришаром, Натали Бей. Со звездами Мэтрополитен-Опера и Ковент-Гарден, имена которых, увы, ничего нам не скажут…
Васильев написал книгу о русских манекенщицах в Париже периода между двумя мировыми войнами.
Благодаря этой работе он познакомился со многими признанными красавицами 20-30-хх годов.
– Это мои лучшие подруги, — говорит Васильев. — Катенька Бобрикова была топ-моделью в Доме Ланван, княгиня Мэри Эристова — звездой Дома Шанель, княгиня Элиза Граббе — в Доме Баленсиага. Я вообще люблю женщин с прошлым.
Лучше всего, если им за 80-90 лет. Моя большая приятельница Надежда Нилус в 101 год попросила меня привезти ей из Гонконга крем от морщин и лиловое кимоно: «Обязательно лиловое — этот цвет мне подходит больше всего». Потрясающая женщина!
Знакомство с русскими эмигрантами первой волны стало для Васильева, пожалуй, поворотным этапом в жизни.
– Они помогли мне в развитии вкуса, повлияли на мои эстетические взгляды и дали настоящую школу, какой нет и не могло быть в Москве. Я перенял от них манеру поведения в обществе, научился, как не делать ошибок такта в своих речах. Общение с аристократами сделало меня терпимее и благосклоннее к людям.
Эти люди органически дополнили тот ностальгический мир, который Васильев создал для себя и в котором жил всю свою сознательную жизнь.
РУССКАЯ УСАДЬБА С ФИЛИППИНСКОЙ ПРИСЛУГОЙ
– По замыслу, мой дом должен напоминать русскую усадьбу тургеневских времен где-то между Петербургом и Москвой, — говорит Васильев.
… Мы завтракаем при свечах. Едим из старинной фарфоровой посуды старинными серебряными столовыми приборами, пьем из старинных хрустальных бокалов, звон от которых еще долго висит в воздухе. В доме нет ни одной современной вещи.
– Мы с тобой сидим на бразильской софе начала XIX века, которую я приобрел в Чили, и смотрим в датское зеркало, которое я привез из Исландии, — говорит Васильев.
Вся мебель, ковры, картины, канделябры, шкатулочки и прочие штучки привезены из самых разных уголков планеты, но соответствуют его любимому историческому периоду конца XVIII — начала XIX века.
– То, что позднее 1840-х годов, меня раздражает физиологически. Такими вещами я не хочу обладать, — признается Александр. — Может быть, это снобизм?
Но я все-таки нашла в его доме кусочек современности. Это санузел. Но, как оказалось, это временное несоответствие. Уже на следующий день мы вместе присматривали на «блошином» рынке что-нибудь настоящее, красиво отделанное и деревянное с дырочкой посередине, под которую когда-то ставилось ведро.
На «блошином» рынке Ванв Васильева хорошо знают, любят и называют «сумасшедший русский».
И я подумала: а ведь и правда, византийски-пурпурные стены туалета, до потолка завешенные старинными картинами, как-то не вяжутся с холодным блеском керамического унитаза.
Между прочим, и прислуга в этой «русской усадьбе» оказалась не русской, а филиппинской.
– Я предпочитаю восточную прислугу, — говорит Саша. — Филиппинскую, цейлонскую, китайскую. Они работают лучше, потому что у них тело очень маленького размера и юркие руки. У них очень тщательное отношение к вещам. Русская прислуга — несколько бесшабашная, пытается все убрать одним движением руки.
И я понимаю его: здесь действительно необходимо бороться с пылью. А одним движением руки можно только разбить, сломать. В доме нет ни дюйма свободной поверхности — все стены завешены картинами, всюду как бы невзначай разбросаны милые мелочи — узкая домашняя туфелька, камея с нежным профилем, хрупкий испанский веер, раскрытый альбом старинных портретов…
