98 лет назад, 29 мая 1927 года родился народный артист РСФСР Игорь Дмитриев (1927-2008)
*
Единственная моя встреча с Игорем Дмитриевым – из разряда незабываемых. Игоря Борисовича не пришлось уговаривать на интервью, он сразу сказал: «Записывайте мой питерский адрес…» Я знал, что он живет в районе Черной речки – недалеко от того зловещего места, где стрелялся Пушкин.
Мы проговорили более 5 часов. Помню, в какой-то момент я даже начал опасаться, что вот-вот он снимет маску радушного хозяина и выгонит не знающего меры журналиста взашей. Но вместо этого Игорь Борисович увлеченно рассказывал о своем детстве, юности, первых ролях.
О том, чем убедил Сергея Герасимова снять его, неизвестного артиста, в «Тихом Доне», об исповедальных беседах с Олегом Далем на съемках «Приключений принца Флоризеля». А заодно о своих «интеллектуальных» розыгрышах Алисы Фрейндлих, Нины Ургант – это его актерская фишка. Показывал забавные мизансцены в лицах и вместе со мной хохотал как мальчишка.
Еще помню, прощаясь, я поинтересовался, когда и где его можно будет увидеть на сцене или в кино.
«У английского поэта Роберта Бернса, — бодро ответил Игорь Борисович, — есть такие строчки: «Ты свистни, тебя не заставлю я ждать». Я всегда готов к работе…»
Примерно через полтора года его не стало.
*
«ПЯТЕРКА» ЗА КОМЕДИЮ
– Игорь Борисович, ваша автобиографическая книга начинается с фразы «Театр я полюбил с детства». Расшифруйте ее, пожалуйста.
– Дело в том, что я не из тех мальчиков, которые играют в хоккей или в казаки-разбойники по подвалам и чердакам. А вот потребность лицедействовать, изображать, смешить и танцевать у меня была всегда. Моя мама была балериной.
Она танцевала в мюзик-холле, участвовала в 1920-х годах в представлениях, которые ставил знаменитый балетмейстер Касьян Голейзовский, и до Великой Отечественной войны все в нашем доме было пропитано духом театра.
Когда мама уходила на репетиции, я брал ее грим, рисовал себе усы, баки, надевал какие-то немыслимые одежды и в длинном коридоре нашей коммунальной квартиры разыгрывал разные представления. Вернее, это были даже не представления, а импровизации на какие-то героические, романтические сюжеты, но без всякой литературной основы, без текстов и монологов.
Помню, из «ценного» реквизита у меня была шпага – настоящая, французская. В 1941 году моя бабушка вместе с мамой, перепуганные войной и запретом на хранение дома любого вида оружия, разломали ее и закопали где-то во дворе.
Еще в детстве я устраивал кукольные спектакли: ставил стулья с высокими спинками, накрывал их скатертью, будильником давал звонки к началу представления, созывая всех соседей по квартире…
– Как мама относилась к вашим «представлениям»?
– Она не поощряла, но и не запрещала. А вот бабушка… Бывало, она бегала за мной со скрученным полотенцем и кричала: «Проститутка, одевайся! Уже в школу пора!» Вообще-то бабушка была очень интеллигентная, в доме не принято было ругаться или браниться, но видно это мое переодевание ей не очень нравилось, и мне доставалось…
— Когда вы поняли, что хотите стать артистом?
— Лет в семь или восемь… Я на всю жизнь запомнил, что когда впервые об этом заявил маме, это ее испугало. Тогда я не понимал, почему…
Потом была школьная самодеятельность, хореографическая студия ДК имени Капранова, занятия в пионерском ансамбле песни и пляски Ленинградского дворца пионеров, которым руководил Исаак Осипович Дунаевский. И, кстати, моя «кинородословная» началась еще до войны – в 12 лет я сыграл мальчика в фильме В. Файнберга «Голос Тараса».
Во время войны нашу хореографическую студию эвакуировали в Пермскую область. Там мы с ребятами играли на сцене Клуба речников, выступали перед ранеными в госпиталях. Я им читал «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» Константина Симонова.
То есть тогда уже мне стало понятно, что «обратной дороги нет». Поэтому после восьмого класса я бросил школу, поступил в театральную студию при местном драмтеатре. А потом – в сентябре 1944-го — поехал в Москву поступать в артисты. И в результате был принят в Школу-студию при МХАТе.
— Как же вы поступали без аттестата, ведь вы среднюю школу не окончили?
— Для этого мне пришлось совершить свой первый театральный подвиг. Узнав от знакомой девушки, что в Московском авиационном институте недавно был пожар, я приехал туда и разыграл перед приемной комиссией комедию. Убедил их, что они мой «серебряный» аттестат потеряли. Мне с извинениями выдали «справку об утере», готовы были даже меня оставить в МАИ без экзаменов…
Во МХАТе, узнав эту историю, сказали, что я «выдержал второй экзамен по актерскому мастерству».
«ПРИЕХАЛ МОЙ УБИЙЦА»
— Вы как-то сказали, что с вашего курса получилось мало известных актеров. У кого, как вы считаете, судьба удалась?
— Очень рано умер мой однокурсник — талантливый Саша Михайлов, который сыграл Саню Григорьева в «Двух капитанах». Был хорошим артистом Алеша Покровский, но почему-то он расстался со МХАТом и перешел на песни под гитару…
Может, это не скромно, но состоялись только мой сосед по комнатке без окна в студенческом общежитии Миша Пуговкин и я. Хотя ни он, ни я не получали повышенных стипендий. Более того, после первого курса меня оставили с формулировкой «условно».
— Почему?
— Потому что считали, что я — не мхатовский артист. И они были правы! А те, кто считались мхатовскими, вы не знаете их. И никто не знает — они растворились в «театральном молохе».
— Как проводили свободное время студенты вашего поколения?
— Вы не поверите, но… Учились с утра до вечера! И даже, бывало, рискуя карьерой! Несмотря на то, что в школе Художественного театра была негласная рекомендация «поменьше посещать спектакли других театров», как раз я шлялся без конца по другим театрам.
Я не только 17 (!) раз смотрел мой любимый мхатовский спектакль «Три сестры», но и пересмотрел весь репертуар обожаемого мною Камерного театра. Мне очень нравилась его экспрессия, пластика, речь, театральность, зрелищность. Я ходил в еврейский театр, потому что там бушевали бешеные страсти короля Лира. Любил Вахтанговский …
*
– Это правда, что вы косвенно причастны к тому, что Олег Ефремов стал актером?
– Считаю, что да. Нам со второго курса разрешили присутствовать на вступительных экзаменах нового набора. Олег пришел на первый тур, читал «Желание славы» Пушкина, читал замечательно, яростно и всем так понравился, что мы с нетерпением ждали его на второй тур.
Но он не пришел. И мы с Толей Вербицким, с трудом разыскав его адрес, пришли к нему домой. А он, оказывается, идти в артисты передумал, решил поступать в какой-то технический вуз. Долго мы его переубеждали и переубедили. Ефремов поступил… Но, к сожалению, в моей памяти он оставил трагический след.
— ?!
— После учебы я уехал в Ленинград. Олега пригласили в Центральный детский театр – как мы между собой шутили, «Иванушек-дурачков играть», Толя был принят во МХАТ.
Когда через несколько лет, создав прекрасный театр «Современник», Ефремов перешел в Художественный театр, у него с частью коллектива не сложились отношения. Вернее, он начал игнорировать и избегать всех своих бывших однокашников по Школе-студии и тех, кто работал в театре до него.
В итоге судьба многих из них сложилась печально, а у Толи Вербицкого – просто трагически. Потомственный мхатовец, он проработал там несколько лет, блистательно сыграл в кино Печорина, а в театре не получал ролей. Не выдержав унижений, однажды Толя закрылся на кухне, открыл газ и засунул голову в духовку…
— Из-за унижений Ефремова?
— Да. Он травил его просто – не давал ролей. И не только ему… А Толя Вербицкий был незауряднейший актер, красавец мужчина. Его супруга, актриса Луиза Кошукова рассказывала мне, что как-то они прогуливались около МХАТа, подъехал Ефремов, направился к служебному входу. И Толя вдруг сказал: «Приехал мой убийца!»
*
ВСЕ РЕШИЛ ПОЦЕЛУЙ РУКИ ТАМАРЫ МАКАРОВОЙ
– Почему вы не остались в Москве?
– Меня тоже приглашали в Центральный детский театр, но в Ленинграде пропадала наша жилплощадь, пустовавшая всю войну… Поэтому я вернулся домой и был принят в труппу драмтеатра, который сейчас носит имя Веры Комиссаржевской.
– После выпуска вы снялись в паре фильмов – в крошечных эпизодах. Как вы думаете, почему кинорежиссеры рассмотрели вас не сразу?
– Трудно сказать… Но внутреннее чутье мне подсказывало, что, хотя я и не попадаю в колхозно-совхозные пьесы, и не буду плавить металл в костюме сталевара, но мое время придет… Интуиция подсказывала, что во мне есть индивидуальность, не похожая на поток. Артистов хороших и профессиональных много, а зритель, прежде всего, ценит непохожесть.
*
Только роль Листницкого в «Тихом Доне» сделала мне всесоюзное имя и определила мою киносудьбу.
– Как вы попали на эту роль?
– На съемках фильма Григория Козинцева «Белинский», где я играл в массовке, я подружился с двумя учениками Сергея Герасимова, молодыми режиссерами Стасиком Ростоцким и Вениамином Дорманом. Я в это время уже работал в театре, но дружба с ними, личностями очень яркими, интересными, образованными, чудесно знающими поэзию, сохранилась.
У нас была одна компания, вместе гуляли, даже на охоту ездили, на медведя ходили… И однажды я позвонил – просто чтобы отметиться, мол, я — в Москве, а Дорман, которого, как оказалось, Герасимов взял к себе вторым режиссером, вдруг спросил меня: «Ты читал «Тихий Дон»? А знаешь, что там есть роль – Евгений Листницкий? Посмотри-ка ее и приезжай!» Я бегом в библиотеку…
И вот еще до знакомства с Сергеем Герасимовым меня отправляют на костюм и грим. Я надеваю френч, высокие офицерские сапоги, мне клеят легкие усики и – ведут в кабинет шефа. Там сидели Тамара Макарова, оператор Рапопорт, администратор Кушлянский. Вхожу – подтянутый, в золотых погонах, в начищенных до зеркального блеска сапогах.
Здороваюсь, целую руку Тамаре Федоровне. Скрывая волнение, и неожиданно для себя с ходу спрашиваю Герасимова (который даже кто я такой и как меня зовут, не знает!): «Сергей Аполлинарьевич, у Шолохова описано пенсне Листницкого. Хочу с вами посоветоваться, какое будет лучше, прямоугольное или овальное? Овальное? Я тоже так думаю…»
Потом Аркадий Кушлянский рассказывал: «Ты так спросил про пенсне, как будто то, что будешь сниматься ты, уже решено». Все! Вот эти два нюанса – профессиональный вопрос и… поцелуй руки Тамары Макаровой (которая, кстати, когда-то танцевала вместе с моей мамой) – разом перевернули всю мою жизнь.
Кто-то мне тогда сказал: «Игорь, ты выиграл 200 тысяч по трамвайному билету». Получить роль у Герасимова в шолоховской картине, не будучи его учеником, действительно было равносильно безумному выигрышу…
*
*
ОФИЦЕРСКИЙ «БАТАЛЬОН СМЕРТИ»
– После премьеры «Тихого Дона» режиссеры к вам «выстроились в очередь»?
– После роли Листницкого я надолго попал в плен к «белым» — на роли «красных» меня никто не приглашал. Казалось, режиссеры сговорились между собой. Следующая моя роль в «Поднятой целине» – тоже поручик, Лятьевский, который не верит ни в бога, ни в черта, ни в народ, ни в царя, ни в Отечество, к тому же — одноглазый.
И последующие фильмы («Пароль не нужен», «Даурия» и т.д.) — там я тоже играл офицеров, всяких подлецов, палачей и карателей. Но роли все были разные, даже внешне – то с глазом, то без… (Смеется.) Думаю, из таких «героев», сыгранных мною, наверное, можно было сформировать целый офицерский «батальон смерти».
– Евгений Моргунов, сыгравший предателя в фильме «Молодая гвардия» у того же Герасимова, жаловался, что постоянно в спину слышал: «У-у-у, сволочь!», однажды его даже избили на улице. Вы не опасались навсегда застрять в этом амплуа?
– Да, в то время актер, игравший Ленина в спектакле какого-нибудь провинциального театрика Мухосранска, был обречен на получение звания заслуженного артиста, ордера на квартиру и добавки к жалованью в сто рублей. Он был просто обречен! И, конечно, актеры, играющие отрицательные роли, тоже по-своему были «обречены».
Но для меня в тот момент важнее было само участие, общение с таким режиссером, как Герасимов. А что из этих съемок получится, будет ли картина выдвинута на Сталинскую или Ленинскую премию, включат ли мою фамилию в список, — меня абсолютно не волновало.
Сам творческий процесс, жизнь на Дону, которая превращалась режиссером в разбор сцен, в педагогические размышления и о ролях, и о каждом актере, и о его будущем – вот что было гораздо ценнее. Приглашение даже на роль второго-третьего плана меня только радовала. Остальное было в моих руках.
– Как удавалось, играя «палачей и карателей», не повторяться?
— Надо было лишь помнить завет Станиславского, который говорил: «Играя доброго, ищи, где он может быть злым и, играя злого, найди, где он добр». Даже в «Даурии», играя жестокого карателя есаула Соломонова, я думал о том, что у него есть своя житейская правда, своя любовь, свои дети, любимая мать, человеческие чувства. Я никогда не играл схему.
Даже если у моего героя не было положительных фраз, сцен или эмоций, я пытался найти какую-то очеловечивающую деталь, и он в итоге получался живой, достоверный. Условно говоря, отдавая приказ о расстреле, можно понюхать красивые цветы или порадоваться закату.
Вспомнил сейчас замечательную историю. Перед съемками сцены, где мой герой Елисатов («Любовь Яровая») разговаривает с Дунькой, которую играла Инна Макарова, режиссер Владимир Фетин мне говорит: «Когда она повернется, чтобы уходить, а ты возьми и с оттяжечкой ее по жопе – хрясь!» «Хорошо». Репетируем, и я делаю, как он сказал.
И вдруг Макарова «на дыбы»: «Что это вы себе позволяете?!» Объясняю, что это режиссерская задумка. «Как? — возмутилась она. — И мы будем это снимать?» «Ну да. А что такое?» «Значит, в ЦК будут смотреть картину и увидят, что артистку Макарову хлопают по заднице?» Она же партийная! И я, и режиссер Фетин аж застыли от изумления: о чем думает актриса, играя такую-растакую бандершу?! Оказывается, о том, что о ее пОпе скажут в ЦК КПСС!
*
*
ПРАПРАВНУК АННЫ ШЕРЕР
– Игорь Борисович, у вас же есть дворянские корни. Из-за этого были, скажем так, неприятности?
– Нет, не было, потому что раньше я писал в анкетах, что я «из крепостных». Теперь пишу «из дворян». И то, и другое – чистейшая правда, ведь мои предки – плод любви крепостной Авдотьи Емельяновны Демиденко и сына дворянки, Анны Павловны Шерер, Адама Христиановича.
— Той самой?
— Да-да, та самая хозяйка салона из «Войны и мира» Льва Толстого приходится мне прапрабабушкой… В тридцатые-сороковые годы гордиться дворянским происхождением не рекомендовалось, и мое поколение в этом смысле было не особо болтливо, если вспомнить 1937-й год. Второй муж моей мамы погиб в лагерях, ее арестовали… Но мне этого никогда не припоминали.
— Даже когда выезжали за границу?
— Нет, но внутренний-то страх никуда не делся. Расскажу еще одну замечательную историю – как раз на эту тему. В 1968 году в составе делегации Комитета защиты мира я оказался в Китае. Это было в разгар «китайской культурной революции», но мы тогда понятия не имели что это такое.
Знаете, что сразу поразило? Там целыми днями шли демонстрации с тысячами портретов Мао… Я лично видел идущих по улицам интеллигентного вида пожилых арестованных с большими камнями на шее, видел, как бьют женщин за то, что у них длинные волосы…
На площади в Пекине, как черные змеи, лежали сотни отрезанных девичьих кос! На каждом этаже в нашей шанхайской гостинице стояли стенды, на них цитатники Мао, брошюры о культурной революции, в том числе на русском языке. Но наши сопровождающие брать ничего не разрешали. Мне хотелось узнать, что же в Китае происходит, и я взял несколько брошюрок с цитатами Мао.
Когда поезд с нашей делегацией подходил к китайско-советской границе, по радио сообщили: дескать, «все запрещенное, пожалуйста, сдайте…» От осознания того, что это будет моя последняя поездка за рубеж, меня охватил ужас. Я решил избавиться от этих брошюрок. Но как? Выбросить в окно? Нельзя, потому что вот уже граница и, увидев летящие бумаги, наверняка вычислят, из какого окна их выбросили.
Я пошел в туалет, разорвал эти брошюры на мелкие кусочки, бросил их в унитаз, нажал на педаль… И вдруг от порыва ветра все эти бумажки фонтаном разлетаются по всему туалету, забиваются в щели, прячутся за трубы… Вот уже граница, а я в ужасе ползаю по полу, собираю, а они опять взлетают… Что вы – трагедия! Слава Богу, обошлось…
*
ФРИД ЗАПРЕТИЛ «ПОРНУХУ» КАТЕГОРИЧЕСКИ»
– Ваш однокурсник Михаил Пуговкин рассказывал, что свой знаменитый танец «втустепь» для «Свадьбы в Малиновке» он репетировал два с половиной месяца. У вас были подобные «актерские подвиги»?
— В картине «Зеленая карета» я придумал такой трюк: в одной из сцен мой герой, актер Императорского театра Николай Дюр, в ответ на какую-то реплику тростью сбивает с головы свой цилиндр, ловит его на ногу и потом ногой же возвращает его на голову обратно.
Вот это — два месяца пота! Каждый день! Но ужас был в том, что когда это дома уже получалось всегда, — на съемке все шесть дублей цилиндр падал на пол. Мой большой друг, режиссер Ян Борисович Фрид сердился: «Игорь, мы больше не можем тратить пленку!» Мне было так обидно, что я взмолился: «Еще один дубль!» Получилось! Было снято и вошло в картину…
А в другой нашей совместной работе — «Собаке на сене» — случилась такая вещь (я об этом никогда никому не рассказывал). Поскольку по сюжету «мой» граф Федерико был страстно влюблен в прекрасную Диану-Терехову, я придумал следующее: повесил в своей комнате за газовой занавесочкой портрет обнаженной женщины в полный рост.
Все это я подготовил к съемке (а Фриду ничего не сказал!). Начали снимать, и «граф», разговаривая со слугой, как бы случайно подходил к этому портрету и поглаживал… Но Фрид запретил эту «порнуху» категорически! (Хохочет.)
– Вы капризный актер в плане выбора ролей и режиссеров?
– У меня было только три «громких» случая отказа от роли. Один – у режиссера Надежды Кошеверовой, у которой я уже снимался в трех картинах. Она предложила мне роль, но в первый съемочный день мне вдруг показалось, что все это настолько вторично, я уже такое играл… Я написал письмо замечательной женщине Надежде Николаевне с глубочайшими извинениями. Несколько раз я отказывался сразу, потому что мне не нравились сценарии.
А еще был случай, когда я начал работу в одной картине. Первая сцена в бане – мы с Сашей Калягиным парились, выбегали на мороз, прыгали в снег. Все это снимали в Москве, на территории какой-то воинской части. После съемок, чтобы не простудиться, я выпил стакан водки и захмелел…
А режиссер, оказывается, договорился, что тем же вечером мы выступим в клубе этой воинской части с концертом, в благодарность за баню. Я отказался, и мы с Калягиным уехали по домам. Несмотря на то, что режиссер фильма Виктор Трегубович был мой близкий друг, у которого я снялся в «Даурии», «Уходя – уходи» и других фильмах, не знаю, что ему взбрело в голову, — он дал на «Ленфильм» телеграмму: «В связи с непрофессиональным отношением…»
Короче, он отстранил меня. Забавно, что те кадры, где я моюсь в бане, вошли в картину, а потом мой персонаж куда-то исчез…
*
ГДЕ ТЕПЕРЬ ТАКИЕ АКТЕРЫ?
— А за какие «преступления» в те годы могли снять с роли, уволить из театра? За опоздание на спектакль? За прогул?
— Ну конечно, если человек, который случайно опаздывает и приходит почти седым от того, что он опоздал, — это несчастье! А если человек все время пьет! Падает на сцене!
— Неужели такие случаи были?
— Случаи были «замечательные». Берта Виноградова, царствие ей небесное! Красивее женщины актрисы в Ленинграде не было. У нее, может, были чуть коротковаты и не так стройны ноги, но лицо было божественное! Неслучайно она в фильме «Композитор Глинка» сыграла итальянскую красавицу-певицу, неслучайно по ней сходил с ума режиссер Юра Озеров, который поставил знаменитую киноэпопею «Освобождение».
Но она пила очень сильно… Юра Озеров – из дворянской семьи, отец – ведущий певец Большого театра… Обед, светское общество, а Берта напивается, залезает на стол и, задирая юбку, танцует… И падает! Как-то захожу к ней в гримерную, она торопится, какая-то пьянка очередная. Обычно актеры грим ваткой аккуратно снимают, а у Берты ватки не оказалось, так она газетой смывала грим. Газетой – лицо актрисы-богини!
Все в моей жизни было. Был и скандальный уход со сцены на долгие 17 лет (тогда я снимался только в кино!) и триумфальное возвращение… Конечно, были и загулы, но я не могу сказать, что я был загульный человек, хотя со мной тоже были некоторые приключения на этой почве. Но все-таки в целом атмосфера духовности и сама творческая атмосфера в театральном мире была выше.
— В чем это выражалось?
— Приведу один пример. Когда после окончания Школы-студии я вернулся в Ленинград, меня приютила семья народного артиста СССР Владимира Ивановича Честнокова и его жены Евгении Владимировны Аскинази, тогда актеров Театра драмы имени Комиссаржевской. В театральных кругах в Ленинграде это был самый известный дом.
Здесь бывали и москвичи Юрий Завадский, Вера Марецкая, Ростислав Плятт, автор оперы «Тихий Дон» композитор Иван Дзержинский с очаровательной женой Женей Каретниковой, художники Александр Тышлер и Натан Альтман с Ириной Щеголевой, светской львицей и необыкновенной красавицей, молодой драматург Саша Володин, режиссеры Владимир Кожич, Рафаил Суслович…
Когда они собирались, я сидел в углу на диванчике из красного дерева, слушал споры и исповеди, наслаждался юмором и иронией замечательных людей, и впитывал в себя все, что видел и слышал. Понимаете?
Там не было разговоров о том, кто купил дачу, какая у кого марка машины. Таких разговоров в домах, в которых, по сути, я вырос и воспитывался, просто быть не могло. Обычно скромное застолье, где на кузнецовской посуде подавались простой винегрет, студень, пироги с капустой и рисом и чай.
Помню, там далеко за полночь там читались стихи, звучали романсы, иногда сам хозяин дома брал томик Грибоедова и они с Виталием Полицеймако читали по ролям: Честноков — за Чацкого, Полицеймако – за Фамусова из «Горя от ума». А вино…
Если кто принесет, могли выпить, а нет – было «плодовое» с их дачи. Это было не главное… Где теперь такие люди, где теперь такие актеры? В какой дом может войти молодой актер, чтобы ощутить вкус культуры, искусства, таланта? Может быть, молодые знают, где найти такой дом, – я не знаю…
ГДЕ ТЕПЕРЬ ТАКИЕ АКТЕРЫ?
— А за какие «преступления» в те годы могли снять с роли, уволить из театра? За опоздание на спектакль? За прогул?
— Ну конечно, если человек, который случайно опаздывает и приходит почти седым от того, что он опоздал, — это несчастье! А если человек все время пьет! Падает на сцене!
— Неужели такие случаи были?
— Случаи были «замечательные». Берта Виноградова, царствие ей небесное! Красивее женщины актрисы в Ленинграде не было. У нее, может, были чуть коротковаты и не так стройны ноги, но лицо было божественное! Неслучайно она в фильме «Композитор Глинка» сыграла итальянскую красавицу-певицу, неслучайно по ней сходил с ума режиссер Юра Озеров, который поставил знаменитую киноэпопею «Освобождение».
Но она пила очень сильно… Юра Озеров – из дворянской семьи, отец – ведущий певец Большого театра… Обед, светское общество, а Берта напивается, залезает на стол и, задирая юбку, танцует… И падает! Как-то захожу к ней в гримерную, она торопится, какая-то пьянка очередная. Обычно актеры грим ваткой аккуратно снимают, а у Берты ватки не оказалось, так она газетой смывала грим. Газетой – лицо актрисы-богини!
Все в моей жизни было. Был и скандальный уход со сцены на долгие 17 лет (тогда я снимался только в кино!) и триумфальное возвращение… Конечно, были и загулы, но я не могу сказать, что я был загульный человек, хотя со мной тоже были некоторые приключения на этой почве. Но все-таки в целом атмосфера духовности и сама творческая атмосфера в театральном мире была выше.
— В чем это выражалось?
— Приведу один пример. Когда после окончания Школы-студии я вернулся в Ленинград, меня приютила семья народного артиста СССР Владимира Ивановича Честнокова и его жены Евгении Владимировны Аскинази, тогда актеров Театра драмы имени Комиссаржевской.
В театральных кругах в Ленинграде это был самый известный дом. Здесь бывали и москвичи Юрий Завадский, Вера Марецкая, Ростислав Плятт, автор оперы «Тихий Дон» композитор Иван Дзержинский с очаровательной женой Женей Каретниковой, художники Александр Тышлер и Натан Альтман с Ириной Щеголевой, светской львицей и необыкновенной красавицей, молодой драматург Саша Володин, режиссеры Владимир Кожич, Рафаил Суслович…
Когда они собирались, я сидел в углу на диванчике из красного дерева, слушал споры и исповеди, наслаждался юмором и иронией замечательных людей, и впитывал в себя все, что видел и слышал. Понимаете? Там не было разговоров о том, кто купил дачу, какая у кого марка машины. Таких разговоров в домах, в которых, по сути, я вырос и воспитывался, просто быть не могло. Обычно скромное застолье, где на кузнецовской посуде подавались простой винегрет, студень, пироги с капустой и рисом и чай.
Помню, там далеко за полночь там читались стихи, звучали романсы, иногда сам хозяин дома брал томик Грибоедова и они с Виталием Полицеймако читали по ролям: Честноков — за Чацкого, Полицеймако – за Фамусова из «Горя от ума». А вино… Если кто принесет, могли выпить, а нет – было «плодовое» с их дачи. Это было не главное… Где теперь такие люди, где теперь такие актеры? В какой дом может войти молодой актер, чтобы ощутить вкус культуры, искусства, таланта? Может быть, молодые знают, где найти такой дом, – я не знаю…
*
«ДАЛЬ ПОСТОЯННО ГОВОРИЛ О СМЕРТИ»
– У вас есть особенно любимые кинороли?
– Знаете, ведь роли – как влюбленности. Ты увлечен и ты счастлив, если это взаимно. Жизнь кажется прекрасной! Проходит время, и ты встречаешь другую роль, другую «любовь» и вновь теряешь голову…
Хотя, конечно, есть «этапы большого пути», как поется в песне. Есть фильмы, как «Тихий Дон», которые определили мою судьбу актерскую. Не будь их, ничего бы не было. Такими в моей карьере я могу назвать и «Поднятую целину» режиссера Иванова, и «Гамлета» Козинцева.
Другой пласт ролей – «Зеленая карета», «Летучая мышь», «Собака на сене», где совершенно иной жанр, эксцентрика, юмор, ирония. Потом идут «Приключения принца Флоризеля»… Каждая из картин имеет свою биографию, и я не могу выделить ни одну. А «Гамлет» со Смоктуновским и четыре картины с Олегом Далем – просто подарок судьбы.
— Для вас имело принципиальное значение кто режиссер, партнеры?
— Конечно. Правда, я по этому поводу никогда не капризничал, а старался найти свою правду. Но со Смоктуновским и Далем надо было ухо держать востро.
– В каком смысле?
— Оба очень любили импровизировать. Я это дело тоже люблю, но у них все-таки «первая скрипка». И Даль совершенно «увядал», когда его импровизацию партнеры не подхватывали. Ему было скучно играть «по нотам»… Рядом с ним нельзя было фальшивить, употреблять проверенные штампы и актерские приспособления.
А Смоктуновский вообще каждый раз играл по-разному. Козинцев потом с ума сходил – не мог выбрать дубль, все были интересные по-своему. Поэтому такие актеры были для меня школой, я не стыжусь этого. А если партнеры попадались туповатые, ну что ж, что-то за них я сам сыграю, зачем буду портить отношения.
— У Даля действительно был тяжелый характер?
— Да, у него был трудный характер, он был не очень контактный. В первых трех картинах мы снимались, практически не общаясь и только на «вы». Пожалуй, только на съемках «Флоризеля» мы поняли друг друга и как-то сблизились – были совместные ужины в гостиничном номере, беседы, разговоры о смерти, в его монологах вдруг появились исповедальные ноты…
А в автобусе, в паузах между съемками он постоянно говорил о своей скорой смерти и всегда – в форме шутки, с иронией. Помню, едем в автобусе по Каунасу, навстречу возница с фонарями, черные попоны – похоронная процессия. «Смотрите, Игорь Борисович, — говорит Олег, — как здесь красиво хоронят… А меня повезут по Москве в автобусе, в закрытом гробу.
Как неинтересно… А как вы думаете, будет обо мне некролог?» И вдруг: «А вы-то приедете на мои похороны? Или будет некогда? Все съемки, съемки…» Я не был на его похоронах, но совесть моя чиста, потому что я организовал два вечера его памяти – в Москве и Ленинграде.
– Как вы думаете, почему, чем талантливее человек, тем трагичнее судьба?
– У меня есть фотография, где я с великой артисткой Марией Ивановной Бабановой играю. Актриса великая, а судьба трагическая. Настя Георгиевская, замечательная народная актриса МХАТа, в финале – одинокая старуха, съеденная собственной любимой собакой.
Эммочка Попова из БДТ, с которой в молодости играл в театре Комиссаржевскойиз пьесы в пьесу… Ленечка Быков, у которого я снимался, Олег Даль, Луспекаев – все великие, а финалы печальные. Тот же Кеша Смоктуновский, у которого сын наркоман…
Помню, мы снимались в Крыму. Он играл римского императора. И взял с собой сына, потому что не мог оставить его одного в Москве – боялся. Я видел, как он играет, а сам оглядывается по сторонам – глазами ищет, где в это время Филипп. В кадре!
Кончается съемка, мы – все ведущие артисты — садимся в автобус. Нет Филиппа. Кеша молча сидит рядом, и я вижу, понимаю, что с ним происходит. Все это тоже понимают и тоже молчат. Автобус стоит. Парня вводят в состоянии такого наркотического безумия, что он падает между сидений ничком. Автобус трогается. Всю дорогу — тишина…
Я знаю о трагических финалах жизни великих актеров и многих людей, связанных с искусством. Вы спросили: почему? Думаю, что на этот вопрос никто не даст точного ответа.
АЛИСА ФРЕЙНДЛИХ И ОЧКИ
— В театральной среде вы известны как мастер розыгрышей. Какими особенно гордитесь?
— Самое большое удовольствия я получил от истории, разыгранной примерно в начале 1950-х с Алисой Фрейндлих… В пьесе Эмиля Брагинского «Раскрытое окно», мы с Алисой играли две главные роли. И вот на гастролях мы играем основной спектакль в Горьком и один в соседнем городе Балахна, где знаменитый целлюлозно-бумажный комбинат.
Однажды за час до спектакля мы берем напрокат лодку и в веселой компании катаемся по Волге. На Алисе умопомрачительные дымчато-темные очки в какой-то немыслимой оправе. Это высший шик для того времени – таких больше не было ни у кого. Она очень ими гордилась и, рассматривая свое отражение в воде, конечно же, уронила их в Волгу. Тут и паника, и слезы, и отчаяние…
Мы тогда по бедности театра жили не в гостиницах, а снимали квартиры. И в квартире, которую снимал я, жила хозяйка с сыном-второклассником. Я даю ему лист бумаги и диктую письмо следующего содержания: «Уважаемая артистка товарищ Фрейндлих!
Пишет вам ученик шестого класса Коля Тюлькин по поручению друзей. Мы, «красные следопыты» Балахны, узнали, что вы утопили свои любимые очки, и решили, во что бы то ни стало найти их. Тем более что моя мама и тетя Паша с дебаркадера №16бис видели, как вы их уронили, и показали место. К вечеру мы нашли их и возвращаем вам! Желаем творческих успехов и вообще вы замечательная артистка!»
Затем в грязном ведре для «очковых отходов» местного магазина «Оптика» нахожу то, что мне нужно – очки с одним проволочным ушком, сломанной и перевязанной изоляционной лентой «переносицей», в которых одного стекла вообще нет, другой – наполовину.
Заворачиваю вместе с письмом (написанным корявым пионерским почерком) и отправляю на адрес театра «для Алисы Фрейндлих». Через дня три слышу: «Алиса, вам бандероль!» Шуршание и радостное: «Боже! Какие чудные люди в нашей стране! Только у нас такие замечательные «красные следопыты!»
— ?!
— Остальное надо было видеть… (Хохочет.) Но это не все. Я быстро прихожу на квартиру и диктую мальчику второе письмо: «Дорогая артистка Фрейндлих! Мы, «красные следопыты» должны извиниться перед вами. Те очки, которые нашел Коля Тюлькин, не ваши, а тети Паши, кассира с нашего дебаркадера №16бис.
Поэтому мы убедительно просим вас вернуть их, а мы продолжаем поиск ваших…» Когда вся эта история выплыла, наш театр гудел несколько дней…
— Признались?
— Ну конечно! А однажды «жертвой» моих шуток стала Нина Ургант. Она выступала в сборном концерте, пела свою знаменитую песню из фильма «Белорусский вокзал». И вдруг на сцену поднялась простая и, видимо, не совсем адекватная женщина, в стоптанных сапогах, латаной кофте.
И что-то положила на стоящий в глубине сцены столик. Нина ее не видит – поет. Зал наблюдает. Оказалось, что женщина оставила там 50 рублей. Нина была смущена и даже возмущена. Не найдя «дарительницу», кому-то отдала деньги.
Через два дня я ей позвонил: «Нина Николаевна? Добрый вечер! С вами говорят из 25-го отделения милиции. К нам поступила информация о том, что вы берете взятки от зрителей. Прямо во время концерта. Потерпевшая утверждает, что вы занимались вымогательством на глазах у переполненного зала. И вторую песню согласились спеть только при условии, что вам за нее заплатят 50 рублей.
Подобное имело место?» Перепуганная Нина начала что-то лепетать и извиняться: якобы зрительницу не видела, деньги не требовала. «Деньги брали?» – спрашиваю строго, как можно натуральнее.
«Нет… то есть я их нашла, но отдала кому-то из рабочих сцены…» – «Ах, все-таки брали… нам придется провести очную ставку». И тут я хмыкнул – она меня узнала! Хорошо, что у Нины потрясающее чувство юмора, мы с ней потом смеялись до упаду…
*
«ОПЯТЬ В ЛОСИНАХ, ЭПОЛЕТАХ…»
– Бывало, что объекты шуток обижались, разрывали отношения?
– У меня есть закон: розыгрыш никогда не должен быть обидным, оскорбительным и не должен наносить моральный и тем более материальный урон. Оскорбить человека – это не розыгрыш, подложить чернильницу на стул, когда дама садится в белом костюме – это хулиганство!
Другое мое правило: от розыгрыша обязательно должны получать удовольствие обе стороны, не знаю, кто больше. Я, например, предчувствуя развязку, от нетерпения просто балдею.
Между прочим, старые мхатовские актеры очень любили это занятие. Качалов и Москвин на пари входили, к примеру, в парадное, раздевались догола, поднимались на лифте на пятый этаж, прятали свои вещи и, прикрывая причинные места, звонили в первую попавшуюся дверь и говорили: «Простите, мы подкидыши!» Остальное было не важно, узнавали их или нет.
Иногда давали одежду, иногда захлопывали перед их носами дверь… Проигравшие пари – Леонидов или кто-то еще – оплачивали гульбу в самом шикарном ресторане.
— Вас самого разыгрывали?
— Меня тоже несколько раз разыграл мой друг, замечательный режиссер Владимир Воробьев. Однажды его театр гастролировал в Одессе. А я там снимался. Воробьев уговорил меня на бессловесный проход в спектакле из одной кулисы в другую, в шортиках и обязательно с сачком для ловли бабочек.
Я согласился. Полдня потратил на поиски необходимого костюма – шортиков, сачка и прочих смешных атрибутов. Вечером явился к спектаклю. Воробьев был изумлен и ошарашен, долго извинялся. Не мог поверить, что я так доверчив и наивен. Но я не обиделся.
– А что вы думаете по поводу знаменитой эпиграммы Валентина Гафта, посвященной вам: «Опять в лосинах, эполетах Он скромненько стоит бочком. Изящен, молод не по летам, И…»
– «х… вост по-прежнему торчком!» (Улыбается.)
— Вот именно – «хвост»! Если не ошибаюсь, это единственная необидная для «объекта» поэтическая «штучка» Гафта…
– Это мне делает честь. При своем остром и подчас язвительном уме Валя очень избирателен в «жертвах» для своих эпиграмм! И я у него в прекрасной компании. Наверное, чувствует, как я его люблю и ценю как актера.
*
«С ГОДАМИ СТАНОВЛЮСЬ ПЕЧАЛЬНЕЕ»
– Ваш друг актер и каскадер Владимир Балон рассказывал мне, что у вас с супругой была какая-то невероятная лавстори.
– Мы с Ларисой были знакомы со школы – до войны даже вместе играли сцену из «Бориса Годунова», я был Димитрием, а она Мариной Мнишек. Война разметала нас по разным городам. Встретились в Москве. Лариса училась в полиграфическом институте, а я в школе-студии МХАТа.
У каждого была своя личная жизнь. Мы дружили, даже попадали в одни компании – она со своим возлюбленным профессором, а я со своей подругой.
А потом… В 1958 году мы были вместе в Дагомысе. Как-то проходили мимо тира, и я предложил Ларисе пострелять. Она спросила: «А что мне будет, если выбью 10 очков из 10?» Я, зная, что она держит винтовку первый раз в жизни, ответил: «Тогда я женюсь на тебе». И она ни разу «не промазала»! Я, как честный человек, женился.
– А если бы она не выиграла пари?
– Наверное, все равно бы женился. Мы прожили с ней более тридцати лет, в 1998 году ее не стало. Наш сын уже много лет живет в Америке со своей семьей, воспитывает двух дочерей-близняшек — моих внучек.
– Вы обмолвились, что со скандалом ушли со сцены на 17 лет. Была веская причина?
– У меня не было другого выхода из того унизительного положения, в которое тогда меня поставило новое руководство театра Комиссаржевской. Я покинул театр и много снимался в кино. Но привычка выходить на сцену была так велика, что я заболел.
Страдал, даже обращался к психиатру. Мне казалось, что если меня коснуться, то я рассыплюсь. Психиатр Роза Горовая сказала: «Вы не были бы Игорем Дмитриевым, если бы так остро не реагировали».
— Что помогло?
— Я уехал к морю. В санатории, по счастью, оказался Евгений Матвеев. Мы сидели на пустынном берегу и вроде бы отдыхали. Но в шесть часов вечера, когда все актеры мира идут гримироваться, — я сходил с ума. Потом кино закружило, я немного смирился. Снимался в четырех-пяти картинах в год.
А потом, в 1984 году, режиссер Юрий Аксенов пригласил меня в Театр комедии. Соскучившись по сцене, я принял предложение, не задумываясь. «Вам понравилась пьеса?» – спросил меня режиссер. «Когда первая репетиция?!» – ответил я.
– И как себя ощущали в роли возвращенца?
– Волновался. Роль бенефисная. Коллеги внимательно разглядывали. Пришел на репетицию подготовленным. Наверное, после 17-летнего сценического воздержания азарт во мне горел, он и сработал…
К слову сказать, рецензент, который оценивал спектакль «Все могут короли», назвал уникальным случай, когда актер оставляет сцену на такой срок, а потом возвращается, и небезуспешно. Сыграли мы спектакль около трехсот раз.
– Вы веселый человек, контактный?
– Контактный – да! Но веселый – нет, скорее, с годами становлюсь печальнее…
Причина? Я понимаю, что не вписываюсь в сегодняшний экономический мир. Не очень дружу с «сильными мира сего». Люблю свой Английский клуб, Всемирный клуб петербуржцев. Там мне уютно. А если чувствую, что меня зовут для престижности того или иного мероприятия – лицо показать, стараюсь вежливо избегать подобных тусовок.
— И последний вопрос. Можно сказать, что народный артист РСФСР Игорь Дмитриев сегодня в полном порядке, и мы его еще увидим во всей красе его таланта на сцене и в кино?
— Да! Но с одной оговоркой. Если хватит физических сил и здоровья.
*
