«Только, пожалуйста, не надо печатать эту фотографию», – попросил меня Филипп Янковский. Мы как раз с ним обсуждали предстоящую фотосъемку, и я вспомнил известный портрет Валерия Плотникова, сделанный много лет назад. Семейство Янковских в белом.
Элегантное выставочное трио: папа, мама и Филипп, которому тогда было лет пятнадцать. «Почему? Она вам не нравится?» – спрашиваю я. Филипп поморщился. Что-то сказал про пафос, который устарел, о том, что сейчас так не снимают. Говорил со знанием дела, потому что много лет сам профессионально занимался рекламой и шоу-бизнесом.
Но кроме того, что ему претил глянцевый стиль, было тут что-то еще, мне не до конца понятное. Филипп как будто стеснялся этих парадных белых одежд, этой демонстрации счастливого семейного трио. И тем не менее в иконографии Олега Янковского это лучшее фото его семьи. Другого такого нет.
Артист с периферии
Он был одним из немногих артистов, кому удавалось на протяжении сорока с лишним лет оставаться на самой вершине успеха. Последний народный артист СССР. Именно он, а не Алла Пугачева, которой порой приписывают звание «последней». Ведь шли они одним списком, а он, как и полагается по алфавиту, этот список завершал. Значит, последний он.
И первый, кому позволено было сниматься за границей. Свободно приезжать, уезжать. Играть в парижском театре на французском языке, который он так и не выучил. Но ничего, играл – и, говорят, неплохо. Он был профессионал. Без богемной придури и выкрутасов.
Надо выучить многостраничную роль за одну ночь, значит, спать не ляжет, а выучит. Надо совместить съемочный график с выпуском премьеры в Ленкоме, и тут он на высоте. Надо идти убеждать начальство дать денег на тонущий фестиваль – значит, первым шел он. Все знали: Янковскому не откажут, Янковский не подведет.
Точный как часы. Невозмутимый как английский лорд. Всегда свежий, улыбчивый, пахнущий хорошим парфюмом и дорогим трубочным табаком. Каждое его появление – как праздник, каждое рукопожатие – как правительственная награда.
Какой контраст с небритой насупленностью и нечищеной обувью «звезд» нового времени! Какая пропасть между ними, детьми свободы, и Янковским, главным премьером застоя.
Забытое слово «периферия» Янковский произносил с едва уловимой самоиронией. Он не стеснялся своего прошлого, нет. Но никогда не забывал напомнить, что поначалу пришлось ему нелегко. Мол, что вы хотите от простого саратовского парня.
Впрочем, не так–то уж он и прост! Верные поклонники однажды докопались до дворянских корней Янковского и даже отыскали бабушку–француженку в его богатой родословной. Теперь понятно, откуда эта его породистая худоба и насмешливый излом бровей, одинаково шедший и Мюнхгаузену, и Николаю II, и Ленину, и секретарю парткома. В советском кино такое лицо – редкость.
Янковского любила камера. Его любили женщины. В давнем фильме «О любви», где он снимался с Викторией Федоровой, был один крупный план, когда он, случайно поймав на себе взгляд героини, долго и пристально смотрит на нее сквозь стекло окна.
Как сейчас помню, на Янковском был песочный замшевый пиджак из «Березки» и модная стрижка из «Чародейки», и сам он такой классный, стильный и недоступный, что всем зрительницам 70–х только и оставалось, как Вике Федоровой, застенчиво улыбаться и провожать его долгим взором. И смутно надеяться увидеть вновь. Хотя бы вот так, сквозь стекло.
Сам он вспоминал, как однажды приехал на съемки в Нижний Новгород, тогда еще Горький, а там с понедельника в прокат должны были выйти одновременно два его первых главных фильма – «Щит и меч» и «Служили два товарища». На главной городской площади уже висели плакаты, где на одном из них он был в эсэсовской форме, а на другом – красноармеец в буденовке.
И потом, несколько вечеров подряд, он возвращался по этой площади к себе в гостиницу, а из кинотеатров ему навстречу валила разгоряченная толпа, которая оторопело, не веря своим глазам, перед ним расступалась.
И он шел, как сквозь строй, обдаваемый горячей волной всеобщего любопытства, восторга и радости, получая при этом какую– то сумасшедшую дозу облучения своим первым успехом.
