Париж, гостиничный номер, вечер после официальных мероприятий. Советская кинозвезда Элина Быстрицкая стоит в ванной комнате, склонившись над раковиной. Она занята тем, к чему с детства приучила мама: перед сном обязательно нужно устроить постирушку, чтобы наутро надеть свежее бельё.
Вдруг дверь открывается — входит горничная. Актриса замирает, прячет руки в мыльной пене. Горничная смотрит на неё несколько секунд и молча исчезает. Элина Быстрицкая не на шутку испугалась. Кто знает эти западные порядки?
Может, в фешенебельных отелях строго запрещено устраивать стирку в номере? Быстрицкая стоит ни жива ни мертва: сейчас та побежит ябедничать начальству, будет скандал, позор на всю делегацию.
Через минуту дверь снова распахивается. Служащая возвращается, но не с начальством, а с дочерью-подростком. Она указывает на советскую знаменитость и что-то строго выговаривает девочке. Дословный перевод актриса не поняла, но смысл уловила сразу: «Вот посмотри, это известная артистка, а сама стирает своё белье — учись!»
Детство Элины — это короткий период «розового благополучия» в семье военного врача Авраама Быстрицкого и красавицы-матери Эсфирь. Мама была хранительницей очага, создавала уют, по вечерам читала детям книги вслух, а отец, человек долга, учил дочерей дисциплине и немецкому языку.
Эта семейная идиллия разрушилась в одночасье. В мае 1941-го, перед поездкой на дачу в Нежин, семья зашла в мастерскую починить старый примус. Мастер мрачно спросил маму Элины: «Мадам, а куда это вы собрались? Война же будет!».
Мама тогда лишь отмахнулась, назвав это глупостями. А 22 июня в открытое окно их домика в Нежине буквально заглянула лошадиная морда. На лошади сидел военный курьер с пакетом для капитана Быстрицкого. Мама сразу всё поняла и выдохнула только одно слово: «Война…».
Тринадцатилетняя Элина восприняла происходящее со взрослой серьёзностью. Когда отец начал формировать передвижной госпиталь, она пришла к нему с твердым намерением помогать. Сначала её, конечно, развернули домой: мала ещё, ростом с первоклассницу.
Но отец, Авраам Петрович, рассудил иначе. Он не стал прятать дочь за своей спиной, а сказал фразу, ставшую для Элины жизненным принципом: «Когда наступают трудные времена, каждый должен делать всё, что может».
Так дочь капитана стала санитаркой. Никакой романтики в этом не было. Это был тяжелый, грязный труд: крики, стоны, страшные раны. Она разносила почту, читала раненым газеты, писала под диктовку солдат письма их жёнам и матерям.
Но самое страшное — носилки. Хрупкая девочка наравне со взрослыми таскала тяжелых раненых бойцов. Спустя годы врачи скажут, что именно эта непосильная нагрузка в подростковый период лишила её возможности иметь собственных детей. Она надорвала здоровье, спасая чужие жизни, но тогда, в 13 лет, об этом, конечно, даже и не думала.
Госпиталь был передвижным — они ехали следом за фронтом в товарных вагонах. Астрахань, затем Актюбинск. Быт в эвакуации был суровым даже по меркам войны. В Актюбинске они сняли угол в мазанке с глиняным полом.
Ухаживать за таким полом нужно было специфически: месить ногами раствор из глины, воды и свежего коровьего навоза, а затем размазывать эту жижу по полу. Будущая народная артистка СССР, месила этот навоз босыми ногами, а по вечерам собирала в степи сушеные коровьи лепешки, чтобы топить ими печь.
Позже, уже в театральном институте, педагоги будут упрекать Элину в «холодности» и говорить, что её амплуа — это графини и герцогини. Быстрицкая вспоминала эти слова с горькой иронией: видели бы эти преподаватели, как их «герцогиня» топтала навоз.
После Победы отец Элины любил повторять: «Теперь заживем правильно». Для отца «правильно» означало, что Элина должна пойти по его стопам и начать работать вместе с ним. Дочь с отличием окончила Нежинскую фельдшерско-акушерскую школу.
Диплом лежал на столе, родители сияли от счастья — профессия уважаемая, хлебная и стабильная. Никто из них не догадывался, что каждый раз, надевая белый халат, Элина испытывала физическую тошноту.
Она осознала, что не хочет заниматься медициной ещё во время студенческой практики. Сначала на глазах Элины на операционном столе ушёл из жизни пациент — и это в мирное время. Потом, для получения диплома, ей пришлось принять 15 родов, среди которых были тяжелые, с патологиями. Нервное напряжение было таким, что у 19-летней девушки поседели волосы.
Однажды она подошла к зеркалу, увидела серебряную прядь и поняла: больше не может. Брать на себя ответственность за чужие жизни, когда внутри всё выжжено войной, было выше её сил.
Состоялся тяжелый разговор с родителями. «Какая медицина? Я ею в войну объелась! — кричала она. — Хочу, чтобы были цветы, музыка, аплодисменты… Чтобы мною восхищались!».
Отец, Авраам Петрович, был непреклонен. Актерство он считал блажью, чем-то неприличным. «Ну пойдёшь ты учиться в театральный. А что потом? Так и будешь всю жизнь повторять со сцены «кушать подано»? — язвил он. — А если роли давать не будут? А если нос твой кому-то не понравится? Кому ты будешь нужна? А врачи нужны всегда!».
Компромиссом стал Нежинский педагогический институт. Элина поступила на филологический факультет, чтобы просто получить «нормальное» высшее образование. Но темперамент спрятать не удалось. Она записалась в кружок самодеятельности.
В спектакле «Маруся Богуславка» дочь военврача вышла танцевать партию одалиски — в шароварах и короткой кофточке, обнажающей живот. Мама, сидевшая в зале, едва не лишилась чувств от стыда: «Как можно на люди с голым пупом выходить?!».
Но Элина уже вошла в кураж. В Киеве, куда она приехала на каникулы, остановился знаменитый цирк Кио. Студентка, которой очень хотелось купить красивую блузку, напросилась туда на подработку. Ей выдали ярко-красный летучий костюм и поставили на трапецию под самый купол цирка. «Высоты не боишься?» — спросили её. «Чего её бояться? Не война же!» — отрезала Быстрицкая.
На высоте у неё перехватило дыхание от ужаса, но она продолжала улыбаться — характер не позволял показывать страх. Десять дней Элина летала под куполом, получила деньги, купила блузку и окончательно убедилась: ей нужно туда, где публика и аплодисменты.
Финальным толчком к актёрской деятельности стала поездка в дом отдыха работников искусств — награда за победу в областном конкурсе самодеятельности. Там Быстрицкую увидела актриса Наталия Гебдовская. Посмотрела на неё и сказала: «Детка, какая педагогика? Тебе на сцену надо. Счастье само в руки не даётся, оно всегда уплывает против течения. Его надо хватать и руками, и зубами».
Элина прислушалась, забрала документы из педагогического и поехала в Киев поступать в театральный институт имени Карпенко-Карого. Отец понял, что разговоры бесполезны, и решил действовать по-своему. Он надел парадный мундир со всеми орденами и медалями и отправился прямо к ректору института.
Заслуженный фронтовик просил, чтобы его дочь специально провалили на экзаменах. Он убеждал комиссию, что актриса из неё выйдет никудышная, а вот филолог или врач — отличный. К счастью для советского кино, педагоги разглядели в упрямой абитуриентке то, чего не видел отец. Быстрицкую в итоге приняли.
Но победа оказалась с привкусом горечи. В институте она сразу стала «белой вороной». Слишком красивая, слишком строгая, слишком принципиальная. Однажды однокурсник перед выходом на сцену свистнул ей в ухо из свистульки. Элина, оглохнув от звона, развернулась и влепила шутнику такую пощечину, что у него появился синяк на всю правую часть лица.
Разразился скандал. Собрание, обвинения в хулиганстве и «недостойном поведении». Постановили: исключить из комсомола и отчислить из института. Когда в райкоме у неё потребовали сдать билет, Быстрицкая, в которой проснулась та самая девочка-санитарка, заявила: «Да что вы?
Я его на фронте получала, и не вам у меня его забирать. Если хотите забрать — забирайте, но только вместе с моей жизнью!». За бойкую студентку заступился один из педагогов и отчислять её не стали. Но урок она усвоила навсегда: за своё место под солнцем придётся драться, и чаще всего — в одиночку.
Ещё студенткой Элина Быстрицкая начала встречаться с Кириллом Лавровым. Это была красивая пара: он — будущая звезда БДТ с летящей походкой и густой шевелюрой, она — статная красавица. Когда они приехали в Вильнюс знакомиться с родителями Элины, соседи прилипали к окнам, чтобы рассмотреть жениха.
Дело шло к свадьбе, но отношения закончились за одну минуту на киевском перроне. Элина пришла провожать любимого на гастроли с букетом ландышей. И вдруг увидела: Лавров любезничает с другой девушкой, которая прикалывает ему к лацкану яркий цветок — то ли мак, то ли розу. Быстрицкая не стала требовать объяснений и устраивать сцен ревности.
Она просто развернулась, выбросила ландыши в урну и ушла навсегда. Сестре Софии она позже скажет: «Предательство я не терплю ни в каком виде». Лавров пытался её вернуть, но для Быстрицкой слово «вернуться» не существовало: решение обжалованию не подлежало.
Свою первую профессиональную победу Элина Быстрицкая одержала в Вильнюсе, куда уехала по распределению работать в Русском драматическом театре. Дебют в пьесе Арбузова «Таня» стал её личным Сталинградом в войне с отцом.
Элина так боялась провала, что запретила родителям приходить на премьеру. Но они, конечно, пошли тайком. Когда зал взорвался овациями, Авраам Петрович сдался. Дома он вручил дочери букет желтых хризантем и произнес то, чего она ждала годами: «Признаю, ты была права, а я нет».
Там же, в театре, случилась и первая «взрослая» любовь. Её избранником стал главный режиссер Андрей Поляков — фронтовик, орденоносец, настоящий талант. Ради молодой примы он оставил прежнюю семью. Они жили в гражданском браке, и вскоре вместе рванули покорять Москву.
Но столичная жизнь быстро расставила всё по местам. Поляков оказался человеком пьющим. Терпеть запах перегара и слабость духа Быстрицкая не стала — собрала вещи и ушла. Как говорила её сестра: «Два разных гриба в одном борще — это никуда не годится».
К моменту расстования с Поляковым, Элина уже была не просто провинциальной актрисой, а восходящей звездой кино. И снова успех замешивался на конфликте. В 1955 году Фридрих Эрмлер позвал её в картину «Неоконченная повесть» на роль врача Елизаветы Муромцевой. Быстрицкая согласилась сразу — это был её запоздалый «привет» родителям, мечтавшим видеть дочь в белом халате.
Но на площадке её ждал старый знакомый Сергей Бондарчук. Их взаимная неприязнь тянулась ещё со съемок фильма «Тарас Шевченко», где Быстрицкая играла крошечный эпизод. Тогда мэтр бросил ей какое-то хамское замечание в духе «не так стоишь в кадре», а дерзкая студентка резко огрызнулась. Бондарчук это запомнил и затаил обиду.
На съемках «Неоконченной повести» они должны были играть пронзительную любовь врача и пациента. В реальности же они ненавидели друг друга так, что рядом с ними всегда стоял ассистент режиссера, готовый их разнять в случае драки. Бондарчук придирался к каждому жесту, доводил партнершу до белого каления.
В какой-то момент Быстрицкая заявила режиссеру: «Я с ним сниматься не буду!». Эрмлеру пришлось пойти на беспрецедентный трюк: влюбленных снимали по отдельности. Элина признавалась в любви пустому стулу или стене, а на следующий день Бондарчук делал тоже самое.
Магия монтажа соединила их взгляды, и зрители рыдали над великим чувством, даже не подозревая, что артисты терпеть друг друга не могли.
Этот фильм принес Быстрицкой лавину писем — по 250 в день. Девушки, подражая её героине, массово шли в медицинские вузы. Быстрицкая доказала всем: и отцу, и бывшим женихам, и высокомерным коллегам, что она — способна на многое.
Роль Аксиньи в «Тихом Доне» стала для Быстрицкой делом принципа, местью за старую обиду. Ещё на первом курсе института, когда она попыталась прочитать монолог шолоховской героини, педагог брезгливо поморщился: «Забудьте. Это не ваше дело. Вам играть шиллеровских леди, герцогинь. А Аксинья — это земля, плоть». Эта заноза сидела в ней годами.
И когда Сергей Герасимов объявил пробы, Быстрицкая, уже известная актриса, сама позвонила и напросилась на просмотр. Судьбу решил сам автор «Тихого Дона» Михаил Шолохов. Ему показали сотни фотопроб, он лениво перебирал снимки претенденток, пока не наткнулся на кадр из «Неоконченной повести». Писатель ткнул пальцем: «Вот она — Аксинья!».
Но утверждение на роль было только началом. Герасимов сказал Быстрицкой: «У тебя руки городской барышни. А нужны руки, которые знают работу». И «герцогиня» Быстрицкая полгода перед съемками стирала вещи в ледяной реке, работала в огороде, носила воду, приводила себя в нужное «казачье» состояние.
Самый страшный экзамен состоялся, когда Шолохову показали первые две серии. Писатель сидел в темном зале, молчал и курил одну сигарету за другой — пепельница быстро стала похожа на ежа от окурков. Когда зажёгся свет, все боялись его реакции.
Шолохов откашлялся, повернулся — лицо было мокрым от слёз. «Ваш фильм идет в одной упряжке с моим романом», — сказал он. Это была самая лучшая оценка. Казаки, народ суровый и недоверчивый, признали Быстрицкую своей. Ей, еврейской девушке из семьи военврача, старейшины присвоили звание «Почетной казачки» и даже полковничий чин. До самого конца жизни казаки присылали ей огромные посылки с угощениями.
К концу 50-х годов Элина Быстрицкая была суперзвездой. Как раз в это время она нашла своё личное счастье через земляка. На одном из правительственных концертов Марк Бернес (который тоже родом из Нежина) познакомил её с сотрудником Министерства внешней торговли Николаем Кузьминским.
Он был старше на 13 лет, разведен, двое детей. Не принц из сказки, но импозантный, умный мужчина, знавший все европейские языки. Но он покорил её не своими знаниями, а тем, чего сильной женщине всегда не хватает — заботой.
После спектакля он прислал ей огромную корзину белых роз, а вскоре сделал предложение. Быстрицкая колебалась: боялась осуждения родителей, пересудов — мол, скажут, что выходит замуж по расчету, но слишком уж сильно она полюбила Кузьминского. Как она сама говорила сестре: «Там такое море обаяния, я просто таю рядом с ним».
Они прожили вместе 27 лет. И это был счастливый брак, хотя начинался он довольно тяжело. «Аксинья», которую знал весь мир, жила с мужем в крохотной коммуналке. На кухне вдвоем было не развернуться. Однажды к ней приехала брать интервью французская журналистка.
Увидев условия быта советской кинодивы, француженка пришла в ужас и написала в парижском журнале разгромную статью: мол, звезда масштаба Греты Гарбо живет в квартире, похожей на дворницкую в Марселе. Скандал получился международным, и власти, скрипя зубами, выделили Быстрицкой приличное жилье.
Кузьминский был идеальным мужем для актрисы: не ревновал к славе, нежно заботился, обожал её родственников. Когда приезжала сестра София, он бегал по магазинам за деликатесами, стараясь угодить. Казалось, что так будет всегда.
Финал этой истории оказался таким же резким, как разрыв с Лавровым в молодости. Элине Авраамовне было уже за шестьдесят лет, когда до неё дошли слухи о неверности мужа. Она спросила его прямо — было или нет. Николай Иванович начал оправдываться: мол, было, но было давно, мимолетная интрижка, зачем ворошить прошлое?
Для другой женщины «давно» стало бы смягчающим обстоятельством. Для Быстрицкой это стало приговором. Срок давности лжи значения не имел. Она подала на развод немедленно. Кузьминский пытался помириться, просил сестру Софию повлиять на жену, прилетал к ней в Вильнюс потерянный и жалкий. Но София только развела руками: «Ты же знаешь её характер. Сказала всё — значит, всё».
Быстрицкая вычеркнула его из жизни полностью. Когда через пять лет Николай ушёл из жизни, она не пришла на похороны. Она осталась одна. Гордая, красивая, в пустой квартире, где единственным живым существом, которому можно было доверить всё, что угодно, стала собака.
Уход Элины Быстрицкой из Малого театра стал последним громким поступком, о котором она пожалела. Врачи настаивали: сердце не справляется, нагрузки нужно снизить. И Быстрицкая, привыкшая рубить узлы, написала заявление об увольнении. Она убедила себя, что театр — это просто работа, куда приходят и уходят.
Осознание ошибки накрыло её позже, когда она начала чувствовать себя одинокой. «Я знала, что сцена — это и есть жизнь для артистов, но уговорила себя, что это просто работа. Ошибалась. Я тоскую по ней день и ночь», — признавалась она сестре. Быстрицкая пыталась обмануть эту тоску концертами. В 80 лет она начала сольную карьеру певицы, выходила на сцену Кремлевского дворца, пела романсы и военные песни. Зрители плакали, глядя на статную красавицу, которая, казалось, вообще не стареет. А она, исполняя песни военных лет, сама едва сдерживала слезы, но на людях — никогда не позволяла себе плакать. «Никто не должен видеть меня слабой», — этот закон она не нарушала.
Родных детей у неё не было — последствия войны, те самые тяжелые носилки 1941-го года. С мужем она развелась давно и бесповоротно. Главным собеседником стала собака. «Все душевное тепло — от неё, я с ней, как с другом, делюсь», — говорила актриса.
Иногда накатывало сожаление. Не о ролях, а о чём-то простом, бабьем. О том, что в её доме мало смеялись, что она редко собирала гостей. О том, что из-за своего характера она мало кого к себе подпускала.
Сестра София, давно жившая в Израиле, звала её жить к себе. Там семья, тепло, уход. Но Быстрицкая, теряющая зрение и силы, отвечала категорическим отказом: «Как я буду жить там, где люди говорят на языке, которого я не понимаю? — возмущалась она. — Нет уж! Мне нужна моя кровать, моя подушка, и моя страна».
Она оставалась в Москве. На вопросы о здоровье отвечала неизменным: «Не жалуюсь». Даже когда она слегла и почти перестала видеть, по телефону бодрым голосом рапортовала сестре, что всё в порядке.
Сестра София примчалась к Элине в Москву, когда скрывать беду стало невозможно. Она застала сестру уже угасающей. «Железная леди» впервые позволила себе слабость. Уже в больнице, в полубреду, она вдруг прошептала врачу: «Пожалуйста, помогите, мне очень плохо». Это была первая и единственная жалоба, которую София услышала от неё за 90 лет.
Но даже на смертном одре Быстрицкая оставалась старшей сестрой, опекуном. Каждое утро, едва открыв глаза, она задавала Софии один и тот же вопрос: «Сонь, как ты себя чувствуешь?». Она ушла, так и не научившись жить для себя.
На похоронах к Софии подошла незнакомая женщина — гардеробщица театра. Она плакала и рассказала, как Элина Авраамовна когда-то выбила ей квартиру. «Век буду Бога за неё молить», — сказала она.
В том парижском отеле горничная сказала дочери: «Смотри и учись». И это, наверное, главный завет, который оставила нам Элина Авраамовна Быстрицкая. Учиться тому, как в любых обстоятельствах — будь то красная дорожка фестиваля или больничная палата — оставаться Человеком. Человеком, который сам стирает своё бельё, сам отвечает за свои поступки и никогда не сдаётся.
