Иногда я думаю: сколько женщин по-настоящему умеют любить? Не так, как в романах — с красивыми декорациями и фразами под музыку. А вот так, по-живому: с риском, с болью, с полной отдачей, даже когда разум орёт «стоп». Людмила Поргина, как бы ни относиться к её эпатажу, знала, что это такое. Она не играла в любовь — она её прожила. До дна. До предательства. До гроба.
Она всегда казалась мне не просто актрисой, а женщиной из тех, которые не отступают. Была красивая, яркая, с огромными глазами, но при этом жила не по правилам, а по сердцу. В юности — молниеносный брак с первым мужем в 17 лет. Потом — влюблённость в каскадёра, отношения с человеком вдвое старше. А дальше случился он — Караченцов. Нелепый, громкий, экспрессивный, совершенно не в её вкусе. Но именно он стал тем, ради кого она вырвала себя из привычного мира.
Знаете, кто-то говорит: «Поргина сама виновата, знала ведь, с кем связывается». А кто-то считает — «спасла его, как могла». Я думаю, правда где-то между. Их союз был смесью театра и войны. Любовь и боль, сцена и кухня, восторг и измена — всё у них было в одной упаковке.
Началось всё, как в плохом кино. Она влюбилась первая. Призналась первая. Позвала в номер — первая. Он молчал, как будто и не замечал, пока однажды не остался после застолья. «Я тебя люблю», — прошептала она. Это был не красивый флирт. Это был прыжок в пропасть.
Он остался. И закрутился вихрь.
Полгода тайных встреч. Полгода жизни на нервах. И один разговор, который стал поворотным.
— Ты уйдёшь от мужа, если я сделаю предложение?
— Без колебаний.
Потом был скандал с её тогдашним мужчиной. Он кричал, что убьёт соперника. Орал, что знает, куда она ходит. Людмила молчала. Она уже жила в другой реальности. Та, старая, разрушалась, а новая только начиналась. Театр, как водится, узнал случайно: одна актриса увидела их в троллейбусе — целовались на остановке. Вот вам и секретность.
Но Караченцов не торопился. Она ждала. И тут появился конкурент — англичанин с машиной и кольцом. Людмила не растерялась, но Николай тоже не дурак — понял, что время играть закончилось. Сделал предложение.
На следующий день у неё дома собрались друзья: «Ты с ума сошла? Он же гулящий! Он же орёт на сцене, как псих!» — кричали ей. Людмила слушала, но не слышала. Она выбрала. Без страховки. Без запасного выхода. Она поставила всё.
«Я знала, на кого иду»
Свадьба у них была домашней — камерной, но нервной. Вся суть будущей жизни как в микроскопе. Мама Людмилы, Надежда Степановна, благословила союз. Обняла зятя, назвала его «Солнышком» и сияла, как будто сама вышла замуж. А вот Янина Евгеньевна, мама Николая, глядела исподлобья. Для неё Поргина была угрозой. Соперницей. Мешала любви матери и сына.
— Он ещё будет жениться много раз, — прошипела она Коле. Но Людмила услышала. И в ответ — спокойно, как ледяной нож:
— Он не твой. Он — искусству. А я — его часть.
Кто-то бы обиделся. А Людмила — нет. Она привыкла: борьба — часть жизни.
После свадьбы Николай поставил условие: кино — в прошлом. Только театр. Только «Ленком». Людмила послушалась. Не потому, что не была самостоятельной. А потому, что любила. Любовь — это не всегда розы и шампанское. Иногда это — отказ от мечты ради чьей-то. И она не жалела. Родился сын Андрей, и Людмила ушла с головой в дом, в быт, в семью.
Но семья с артистом — это не дом с забором. Это скорее сквозняк. Туда всё время кто-то проникает.
Появлялись женщины. Истории. Намёки. Заголовки. Балерина Лена Дмитриева потом признается:
— Я была его любовницей 23 года.
Двадцать три. А Людмила — рядом. Смотрит, слушает, понимает. И молчит.
Потому что её внутренняя позиция была простой: «Если я начну разрушаться из-за этого — рухнет всё». И она выбрала не знать. Или делать вид, что не знает. Это не слабость. Это стратегия выживания.
— Я знала, на кого иду, — говорила она. — И всё равно пошла.
Люди осуждали. Женщины шептались. Но никто не мог сказать, что она не была настоящей.
А потом случилось то, чего не прощает даже самая сильная любовь.
Позвонить мужу и сказать: «Мама умерла». А потом получить звонок от ГИБДД: «Он в реанимации». Это не сцена из фильма. Это день из жизни Людмилы Поргиной.
Караченцов не справился с управлением, торопясь к ней. Влетел в грузовик. Кома. Месяц между жизнью и смертью. И она снова сделала то, что делала всегда — осталась. Не ушла. Не сбежала. Не закрылась.
Она боролась.
«Менять подгузники любимому — это не позор»
Людмила не просто осталась. Она отменила себя. Забыла, что когда-то была актрисой, что у неё есть сцена, роли, аплодисменты. Она стала сиделкой, медсестрой, психологом, охранником, охапкой тепла и контроля. Она превратилась в броню, в щит, в стену между Николаем и холодным миром, который больше не узнавал его голос и не понимал, зачем он всё ещё жив.
Он не говорил. Не узнавал. Иногда глядел в пустоту так, будто смотрел сквозь неё. А она продолжала его любить. Так, как, пожалуй, не любила никогда.
Поргина притащила мужа в телешоу. Она хотела доказать: он жив. Он не вещь. Он с ней. И мир обязан это видеть. Но у мира были свои правила. Он не прощал слабости.
Караченцов сидел на передаче Малахова, с глазами, в которых было всё — и пустота, и страх. А Людмила рядом спрашивала:
— Ты помнишь эту женщину? Ты действительно с ней спал?..
Люди ахнули. Захлопали гаджетами. Комментарии разрывались от злобы и насмешек. А она, Людмила, продолжала говорить.
— Я меняла ему подгузники. Сама. Это не унижение. Это любовь.
И знаете, как бы ни относиться к её театру вокруг страдания, к эпатажу, к откровенности, я не могу не признать: она была до конца. До боли. До крови. До последнего вздоха.
А потом — снова ДТП. Уже она за рулём. В крови нашли алкоголь. Общественность бросилась: «Как так? Пьяная вдова!» А она молчала. Согласилась с приговором. Потому что в тот момент ей было не до оправданий. У неё в голове было только одно: успеть — на лечение, в Германию. Ему. Пока ещё был шанс.
А потом — всё. 2018 год. Николая не стало.
И тут началось странное.
Вместо того чтобы исчезнуть, Поргина расцвела.
«Я не вдова — я живая»
После похорон от неё ждали тишины. Скорби. Отшельничества. Ну, знаете, по классике: чёрная вуаль, свечи, угасание. А Людмила вышла к камерам — в ярко-красной помаде, с новой причёской, с тем самым взглядом, в котором снова горело «я жива». Это был вызов. Не только обществу, но и себе.
Она не ушла в тень — она вышла в свет. Словно сказала: «Пока я говорю — он тоже здесь». Она продолжала носить его фамилию. Рассказывать истории. Выступать на ток-шоу, иногда — слишком откровенно, слишком громко, слишком дерзко.
И именно это раздражало всех.
— Как тебе не стыдно?
— Караченцов бы перевернулся в гробу!
— У тебя же траур!
А она смотрела прямо в камеру и говорила:
— А вы пробовали жить в одиночестве после 40 лет любви?
Вы пробовали держать мужчину, который уже не помнит, кто он?
Вы пробовали просыпаться с мыслью, что никого больше не будет?..
Потом были пластические операции. Телепроекты. Интервью. Переезд в Дубай. Новая жизнь — уже без сцены, но всё равно на виду. Она не хотела быть просто «вдовой Караченцова». Ей было мало прошлого. Она хотела будущее. Да, в 76. Да, после онкологии. Да, несмотря на всё.
Врачи обнаружили опухоль в кишечнике. Сигнал был неприятный — но не смертельный. Всё обошлось. Доброкачественно. Удалили. Пережила. Восстановилась. Опять.
И вот тут — самое неожиданное.
Она впервые сказала, что рядом появился новый мужчина.
Без громких имён. Без фотографий. Без деталей.
— Он у меня есть, — сказала она тихо. — И мне стыдно. Потому что я чувствую, как будто предаю Колю.
Вот эта фраза меня и зацепила больше всего. Потому что она — не про вину. А про невозможность перестать быть женой. Даже когда ты уже — вдова. Даже когда ты уже в другой стране, с другим мужчиной, в другой реальности.
Она не живёт в прошлом. Но и отпустить его не может. А может, и не хочет. Потому что Коля — не просто имя. Это эпоха. Это часть её крови.
И что бы она ни делала сейчас — всё это всё равно «с ним».
«Пока я улыбаюсь — я не сломалась»
Людмила Поргина сегодня — как открытая рана, над которой все хотят покопаться. Одни восхищаются: «Вот это сила!» Другие плюются: «Клоунада! Позор!» А она просто живёт. Не просит прощения. Не просит понимания. И не врёт ни себе, ни нам.
Да, она ярко красится. Да, она идёт на ток-шоу, где другие вдовы за шторы прячутся. Да, она говорит о сексе, о ревности, о боли, о подгузниках, о своей любви, будто это не личное, а общественное достояние. Но, чёрт возьми, это её правда. Это её память. Это её жизнь, выстраданная от первой влюблённости до морфия в больничной палате.
И вы знаете, я понял вот что: Поргина — это не просто «жена Караченцова». Это диагноз времени. Эпоха, где женщина не боялась быть уязвимой. Где любовь не была похожа на Инстаграм-ленту, а имела запах лекарств, тяжёлых штор, театрального грима и красного вина.
Она не идеальная. Не удобная. Не “образец для подражания”. Но она настоящая.
И когда её спрашивают, почему она не ушла в тень, не закрылась, не отреклась от прошлого, она только улыбается и говорит:
— А я — актриса. И пока я улыбаюсь, я не сломалась.
И, может быть, в этом весь смысл: не превращаться в памятник себе. А продолжать жить. Даже если жить — больно. Даже если все вокруг считают, что тебе пора молчать.
Поргина не молчит. И, как бы это ни бесило общество — я уважаю её за это.
