— Опять Бровкина в массовку ставят? — перешептывались в курилке. — Ну, хоть так пригодится…
— Его Бровкин — почти Иванушка-дурачок из сказок. Пусть скажет спасибо, что вообще в труппу взяли.
ДИПЛОМАТ
Леонид Харитонов появился на свет в Ленинграде весной 1930 года. Семейные фото тех лет запечатлели озорного голубоглазого мальчишку, который уже тогда обожал быть в центре внимания. Будь то чтение «Мухи-Цокотухи» на день рождения тети или залихватская частушка под баян во время субботних посиделок.
Его родители представляли собой типичную советскую интеллигентную семью: мать, Ефросинья Гавриловна, была врачом, отец, Владимир Никифорович, трудился на военном заводе инженером.
Война застала 11-летнего Харитонова в самом разгаре подросткового максимализма. Как и многие сверстники, он рвался на фронт. Даже умудрился сбежать из дома и пробраться в военный эшелон. К счастью, его сняли с поезда и вернули в Ленинград, который вскоре стал блокадным.
Парнишке пришлось узнать настоящий голод: жевать столярный клей и грызть мыло. С тех пор у него навсегда остались проблемы с желудком и привычка бережно собирать хлебные крошки со стола.
Во дворе Леньку прозвали «дипломатом». В отличие от других пацанов, он не лез в драки, а умел договариваться. Когда соседские мальчишки делили пустые гильзы, он предлагал жребий. Когда ссорились из-за последней картофелины, находил слова, чтобы помириться.
Возможно, именно эта врожденная дипломатичность привела его после школы на юридический факультет ЛГУ. Но уже через год учебники по праву были заброшены на антресоли, уступив место тетрадкам с актерскими этюдами.
В МОСКВУ!
А перевернула жизнь Леонида обычная прогулка по Невскому. Именно здесь на промерзшей афишной тумбе он увидел объявление о наборе в школу-студию МХАТ. Не раздумывая, молодой человек сорвал его, будто боялся, что кто-то опередит.
— В Москву махнуть, что ли? — пробормотал он.
— Только маме с отцом ни полслова. Начнут пугать голодными общагами да актерской нищетой, — хмыкнул на это брат Витя.
Через три дня Харитонов стоял у легендарного здания в Камергерском переулке, нервно теребя в кармане комсомольский билет. Ладони были влажными от волнения, в груди колотилось, а ноги дрожали так, будто он бежал весь путь от Ленинграда до Москвы.
Экзамены пролетели как в тумане. Когда же в коридоре появилась деревянная доска с приколотыми листами, Леонид разнервничался. Первый взгляд скользнул по спискам сверху вниз. И…ничего. В висках застучало, в глазах потемнело.
Он заставил себя вдохнуть глубже и начал читать заново, медленно, вникая в каждую букву. И вдруг глаза выхватили знакомые слоги: «Ха… ри… то… нов». Рука автоматически потянулась к запястью, ногти впились в кожу. Больно… Значит, это не сон.
В тот же день Леня отправил брату телеграмму:
— Готовь родителей буду артистом тчк.
А уж его возвращение в Ленинград было достойно кинематографа. С грохотом распахнув дверь в квартиру, новоиспеченный студент с ходу закинул рюкзак в угол и что есть силы заорал:
— МХАаааааааТ… Взяли!
ПЕРВЫЙ УСПЕХ
В студии Харитонов схватывал все на лету, за что однокурсники даже прозвали «счастливчиком». Действительно: этюды у него получались сами собой, образы складывались на ходу, педагоги хвалили не за старание, а за талант.
Когда другие корпели над ролями, он будто просто вспоминал что-то давно знакомое. Его герои в учебных спектаклях получились настолько живыми, что Станиславского (если бы видел) мог бы хватить удар. А ведь Леня даже не старался. Просто выходил и существовал на сцене с той самой заразительной естественностью, которая позже станет его визитной карточкой в кино.
На выпускном курсе Харитонову предложили сыграть Бориса Горикова в «Школе мужества» по автобиографической книге Аркадия Гайдара. Режиссер Владимир Басов, увидев первые пробы, хлопнул себя по лбу:
— Да это же сам Гайдар в юности!
Но радость омрачала одна деталь. Студентам МХАТа сниматься запрещалось.
— Не могу, – сокрушенно развел руками Леонид, представляя, как рассказывает об этом ректору.
Через неделю Басов, не привыкший отступать, уже стучал кулаком по столу в ЦК ВЛКСМ:
— Дайте мне этого мальчишку!
И что удивительно, партийные чиновники вдруг пошли навстречу. Видно, и вправду было в Ленькиной улыбке что-то такое, перед чем не устояла даже советская бюрократия.
КАРЬЕРА В КИНО
После удачного дебюта судьба щедро осыпала Харитонова ролями. Сначала пионервожатый в картине «Васек Трубачев и его товарищи», где он с легкостью находил общий язык с юными актерами, будто и сам только вчера бегал в школу с портфелем. Затем тот самый Иван Бровкин, деревенский паренек в солдатской шинели, который навсегда изменил жизнь артиста.
Обе картины вышли в 1955-м. Но именно «Солдат Иван Бровкин» в одночасье сделал Харитонова народным любимцем. Зритель поверил ему безоговорочно. Кинотеатры брали штурмом: билеты на «Бровкина» доставали с боем, а сеансы заканчивались овациями. Простой деревенский паренек в исполнении ленинградского интеллигента стал своим для всей страны.
— Да откуда ты знаешь, как косой борозду вести? — допытывались у него на встречах со зрителями.
— Да я сам не знаю, — смеялся Леонид. — Вышел на съемочную площадку и почувствовал. Будто сто раз и пахал, и сеял.
Особенно гордилась сыном Ефросинья Гавриловна, она и тогда, и потом всю жизнь вырезки из газет и журналов собирала и всем знакомым показывала.
— Ленечка, сегодня в «Советском экране» целых три страницы о тебе! Пришлось подклеивать лишний разворот. А соседка Клавдия Ивановна говорит, что ты теперь важнее самого Самойлова. Ее муж аж поссорился с ней из-за этих слов!
СЛАВА
Каждый день почтальон, тяжело дыша, поднимался с увесистой сумкой на пятый этаж:
— Харитонову опять полмешка корреспонденции!
В квартире письма сортировали как урожай, стопками на кухонном столе.
— Дорогой товарищ Бровкин…, — начинали свои послания колхозницы и учительницы, студентки и работницы фабрик, порой прикладывая засушенные васильки.
— Ленечка, ты как братик мой погибший…, — чернила расползались по пожелтевшей бумаге, будто слезы коснулись этих строк.
— Если вы не женаты, я могла бы родить вам ребеночка, — тянулся парфюмерный шлейф от конверта с московским штемпелем.
Особенно западали в душу простые открытки. Их часто подписывали всем селом: «Мы, механизаторы «Красного маяка», единогласно…» или «Мы, доярки совхоза «Рассвет», всем коллективом…»
Ефросинья Гавриловна, разбирая эту почту, то утирала слезы, то смеялась до колик. А сам «товарищ Бровкин», краснея, прятал наиболее трогательные письма в старую коробку.
ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ
Однако настоящим счастьем стало для Харитонова заветное мхатовское удостоверение.
— Любимые мои! – строчил он родителям, забывая о пунктуации. — Сегодня получил пропуск в святая святых! В моей гримерке пахнет старым деревом и историей. Кажется, сам Станиславский шепчет мне что-то за спиной…
К сожалению, в родном МХАТе Харитонов так и остался чужаком среди «аристократов сцены». Звездный статус киноактера только усугублял ситуацию. Мхатовские мэтры смотрели на него свысока, будто на случайного гостя, вломившегося в их утонченный мир.
— Опять Бровкина в массовку ставят? — перешептывались в курилке. — Ну, хоть так пригодится…
— Его Бровкин — почти Иванушка-дурачок из сказок. Пусть скажет спасибо, что вообще в труппу взяли.
Роли ему доставались крошечные: случайный прохожий, безымянный офицер да провинциальный чиновник. Коллеги-мужчины демонстративно избегали его, боясь, что народная любовь к «солдату Бровкину» затмит их театральные амплуа.
— Ты же понимаешь, — как-то «утешил» его режиссер, — у нас тут не киношная ярмарка тщеславия. Тут глубина нужна.
Леонид лишь молча кивал. Он действительно понимал: на сцене ему не хватало той легкости, с которой он существовал перед камерой. Но знал и другое: скромные театральные гонорары едва покрывали расходы на содержание семьи.
Каждый вечер, возвращаясь домой после спектакля, где он выходил на пять минут, Харитонов задерживался у подъезда. Нужно было вдохнуть поглубже, стереть с лица горечь, чтобы в семье никто не догадался…
